Белый ветер - [73]

— Но будешь. И вообще, что у тебя за настроение? Исполнилась твоя голубая мечта, едет к тебе любимая — и танцевать надо! А ты сидишь квелый, словно дежурный в майский праздник. Перестань киснуть!

— Ты прав. — Левашов встал, расправил плечи, улыбнулся. — Это я так. Боюсь, что вдруг она передумает или поезд по ошибке в другой город свернет. — Он рассмеялся: — Ладно. Дождемся — поглядим. — Но смех его звучал не особенно искренне. — А как идет следствие? — желая сменить тему разговора, спросил он.

— Да ничего, движется потихоньку, — уклончиво ответил Шуров.

Левашов удивленно посмотрел на него.

— Это что, теперь тайна?

— Никакая не тайна, — смущенно пожал плечами Шуров. — Тем более от тебя. Просто в деле еще много неясного. Впрочем, все идет к тому, что этот ваш Рудаков все-таки виноват. Ты вообще его знаешь?

— Знаю, — Левашов ответил не сразу. — Я тебе однажды рассказывал про солдата, который лыжу нарочно сломал. На кроссе. А потом пришел ко мне и сам во всем признался. Помнишь?

— Ну?

— Это и был Рудаков.

— Ах, вот как! — Шуров присвистнул. — Интересно. Помнится, ты говорил, что он старался загладить свою вину. Исправился.

— Что значит исправился! В чем-то хорош, в чем-то плох. Одни гвардейцы о нем хорошо отзываются, другие — наоборот. Задания выполняет, двоек не имеет, явных нарушений тоже, но если есть возможность увильнуть от дела, увильнет, постарается, чтоб незаметно…

— Значит, разные мнения о нем?

— Разные.

— А кто хорошо говорит? Есть во взводе такие солдаты?

Левашов опять удивился странному вопросу друга.

— Есть, наверное…

— Что значит «наверное»? Ты мне назови фамилии…

— Слушай, Александр, друг любезный, насколько я понимаю, это допрос?

— Какой допрос? — Шуров улыбнулся. — Просто мне, кого ни спрошу, все о нем одно плохое говорят, я имею в виду его же товарищей.

Левашов был поражен. Оказывается, Шуров кого-то допрашивал или расспрашивал у него в роте, а он и тут ничего не знает.

— А с кем ты говорил? Когда? Сам-то можешь назвать фамилии?

— Э, брат! — теперь Шуров рассмеялся. — Это, оказывается, ты мне допрос учиняешь. Может, к нам в прокуратуру перейдешь? Вакансии есть. Ладно, — он снова стал серьезным, — мне очень важно твое мнение.

Левашов понял, что Шуров не хочет отвечать на его вопросы. Обижаться было глупо. Дружба — дружбой, а служба — службой.

— Видишь ли, если говорить откровенно, я до сих пор не знаю, правильно ли тогда поступил. Я ведь так рассуждал: человек совершил дурной поступок, никто его не изобличал — он же не знал, что один сержант его видел, — можно успокоиться и гулять в городе по увольнительной. А он, едва эту увольнительную получил, ко мне прибежал и все выложил. Мог ждать любого наказания. И все-таки пришел. Значит, совесть у него есть? Есть. И если б вот сами гвардейцы не осуждали его, я бы посчитал свое решение правильным. Но ты верно говоришь — плохо о нем отзываются. Потому и сомневаюсь теперь. И парень-то кажется таким бесхитростным…

— Нет, в этом ты явно заблуждаешься, — усмехнулся Шуров. — Он очень даже себе на уме. А вот прикидываться умеет. — Помолчав, он продолжал: — Ребята эти, пострадавшие, поправляются потихоньку. И чем больше поправляются, тем больше вспоминают. Часовой, говорят, дремал сидя, в шинель нос уткнул. Но они, оказывается, когда свою «операцию» готовили, долго там в кустах прятались и разглядывали его, правда издалека. Описывают, как часто бывает в таких случаях, по-разному, но в одном уверены: очень, говорят, большой был. Он же высокого роста, Рудаков?

— Верно, парень он здоровенный.

— Метр девяносто два у него рост и вес соответствующий — под центнер, если говорить точно.

— Так коли знаешь, чего спрашиваешь, — недовольно заметил Левашов.

— Да так, по профессиональной привычке…

Они еще долго говорили. И явственно понимали: не скоро теперь смогут вот так вдвоем посидеть по-холостяцки, поболтать о том о сем.

Было за полночь, когда Шуров наконец поднялся. Уходя, уже возле двери не удержался, спросил:

— Что, Левашов, наши отношения какими были, такими и останутся, правда?

Левашов улыбнулся, молча покивал головой.

Он послушал известия по радио, почитал, потом вышел на балкон.

Ночная летняя свежесть приносила с собой тополиные запахи, глухие шумы уснувшего города, таинственные полуночные шорохи, далекую песню. Матовые фонари, подсвечивавшие яркую зелень, напоминали Левашову белую луну, спустившуюся с черного неба, а неподвижно застывшая прямо над его головой луна, — наоборот, вознесшийся в небеса фонарь.

Звезды тоже висели неподвижно, и только самые яркие из них слегка, не навязчиво, подмигивали бриллиантовым глазком. И была такая тишина, такой величавый покой в уснувшей природе, что сразу отлетели куда-то заботы и тревоги. Думалось о хорошем, о светлом — о мужской дружбе, о женской любви, о счастье иметь работу по сердцу, о том, как много впереди прекрасного и интересного, о не изведанных еще дорогах, не познанных радостях.

Он смотрел на неподвижную, освещенную молочного цвета шарами листву, на звездное небо и представлял, как такими же тихими вечерами будет сидеть на этом балконе с Наташей, рассказывать ей о своих новостях или просто молчать. У них будет множество дней под разными небесами. Ночными и голубыми, пасмурными и ясными; они увидят из окон и зелень деревьев, и снежные сугробы, и, может быть, море или горы, или улицы больших городов. Но всегда будет рядом ее лицо, ее глаза — один серый, другой карий. Всю оставшуюся жизнь.