Белый свет - [7]

Они шли молча. Внутренне напрягшийся Маматай с каким-то недоверием, неуверенно следовал за прихрамывающим Кукаревым, всем своим видом выражая: «Что-то сейчас будет…»

Увидев Алтынбека Саякова, Кукарев обратился к нему:

— Хорошо, что ты здесь. Вот привел Маматая Каипова… Пусть учеником поммастера и начинает. Не возражаешь?

Небольшие острые глазки Алтынбека, казалось, готовы были просверлить насквозь Маматая.

— Что же это ты, Маматай, порхаешь как птица? — жестко сказал он. — То туда, то сюда. Оказывается, ты и из профучилища ушел. А знаешь ли, кем ты был бы сейчас? — И он назидательно поднял палец вверх: — По крайней мере, слесарем или электриком. Поздновато ты спохватился о своей профессии.

Маматай никак не ожидал такого приема и подавленно застыл, не отнимая глаз от пола.

— Вот уж правду говорит киргизская пословица: «Собака, которую тянешь в поле на веревке, не станет гончей», — с еще большей издевкой продолжал Алтынбек. — Маматай, может быть, ты подумаешь да и уйдешь отсюда, пока не поздно, а?

Маматай даже вздрогнул от такой обиды. «Вот и уйду!» — чуть было не вырвалось у него, но Кукарев опередил его:

— Алтынбек, по-моему, ты что-то не то говоришь. Давай по существу дела. Он честно, относится к работе — я за ним наблюдал. Ничего плохого в том нет, что парень ищет свое место в жизни. Давай прикрепим его к какому-нибудь опытному…

До самого конца смены не мог избавиться Маматай от тяжелого чувства, оставшегося после разговора с Алтынбеком. Поговорка о гончей беспрестанно всплывала в его мозгу. Как посмел он так сказать?.. И Маматаю было горько, что поверил в него незнакомый Кукарев, а земляк… Да что там говорить, и так все ясно…

Был поздний вечер. Стрелки больших часов, висевших у проходной, показывали ровно одиннадцать. Идти в столовую ему не хотелось, и Маматай, подняв воротник пиджака и засунув руки в карманы, направился в общежитие.

Занятый совсем невеселыми думами, он медленно шел по обезлюдевшим улицам и не заметил, как очутился у соседнего девичьего общежития. Он увидел, как двое верзил, выкрикивая угрозы, не пускали в подъезд двух испуганных девушек.

— А ну, пропустите их! — подходя, громко сказал Маматай.

Подвыпившие парни не обратили никакого внимания на его окрик. Тогда Маматай схватил за плечи того, кто держал дверь, и с силой оттолкнул в сторону. Девушки быстро проскользнули в общежитие, и было слышно, как их четкие каблучки застучали по ступеням лестницы.

Все это продолжалось одно мгновение, но Маматай тут же увидел, как второй, лохматый и тяжело дышащий, набычившись и шаря в карманах, подходил к нему, цедя сквозь зубы: «Ну ты, герой!» И в этот момент Маматай почувствовал, что кто-то ударил ею по голове чем-то твердым. Он коротко вскрикнул и, упав навзничь на асфальт, потерял сознание…

* * *

Лишь на третий день после этого случая Маматай смог выйти на работу. Его душила бессильная обида, но он молчал, считая унизительным рассказывать о драке с подонками. Лишь Парману по-свойски рассказал о том, что произошло.

Равнодушно-лениво выслушав его, Парман, не прерывая ремонта станка, вдруг захохотал так, как будто ничего смешнее он в жизни не слыхал. Перестав хохотать, Парман привычным для него безразличным тоном доложил:

— Тебя угораздило налететь на Колдоша.

— А кто он такой?

— Ну, он бандит отпетый, — сказал Парман и опять захохотал, но как-то тише и почтительней, — его каждая собака у нас тут знает… Когда-то Колдоша ко мне прикрепили учеником. Зряшный он человечишка, хоть и мыкался здесь долго… То с похмелья заявится с фонарем под глазом, то совсем не придет, — Парман опять засмеялся, передохнул. — А тут как-то предстал перед начальством и как отрубил: «Ухожу!» А мне что? Я к нему в няньки не нанимался. «Как хочешь», — говорю. Да оно и верно: как кто хочет, так и должен поступать.

«Почему же «как хочешь»?» — удивился Маматай, потому что внутренне был убежден, что, если человек на твоих глазах погибает, катится вниз, нельзя быть равнодушным, смотреть на чужую беду со стороны. Но как объяснить все это Парману, который уже отвернулся от него к станку, мыча что-то себе под нос, что, видно, называлось у Пармана пением.

В тот же день Маматая вызвали в комитет комсомола. Секретарь, Чинара Темирбаева, тоненькая, с блестящими, гладкими, обрезанными ниже плеч волосами, встретила его с улыбкой. Ей явно нравилось быть властной.

— Что это с тобой? — И глаза у нее строго, по-учительски округлились, и, не дождавшись ответа, с какой-то обидной издевкой добавила: — Приключений ищешь? Фокусничаешь?

Это было уже слишком. Маматая всего передернуло от таких слов, как от удара камчи[1].

— Я, во-первых, не фокусник и в цирке не работаю, — резко ответил он.

— Хорошо, — перебила его девушка и самолюбиво поджала губы, — хорошо. Но скажи мне, отчего у тебя разбито все лицо?

— Ну и что? Вам кто-нибудь на меня жаловался? — перенял он у секретаря насмешливый тон.

Чинара даже покраснела от досады на этого неподатливого парня.

В этот момент в комнату вошла Бабюшай. Маматаю сразу же вспомнилось ее насмешливое: «Деревенщина!», и он решил про себя: «Ну, сейчас начнет…»