Белый свет - [146]

— А может, я как раз и есть тот джигит?

— Брось ты, это не те мускулы, закаленные в козлодраниях.

— Все же давай померяемся силой, а?

— Ох и задира ты, ну совсем как в детстве! — развеселился Жокен. — Ну, садись-ка поближе.

Взявшись за руки, они облокотились на круглый низкий столик, стоявший посреди чарпая. Саяк сразу ощутил хватку и крепость руки Жокена.

— Ну вот я все, зайчишка-хвастунишка, — засмеялся Жокен, прижав руку Саяка к столу.

— Подожди, — сказал Саяк, — я сидел на чарпае неудобно. Давай еще раз, по-настоящему.

Теперь победил Саяк. Не ожидавший этого, Жокен оторопел. Минуту спустя он снова сжал руку Саяка — и снова безуспешно.

— Сегодня я очень устал, — оправдывался он.

— Ты тоже победил, зачем оправдываться? — успокаивал его Саяк.

— Ты тоже не такой, каким я тебя сначала посчитал, — признался Жокен.

Жамал сидела, не сводя глаз с Саяка, такого непривычно нового, спокойного, уверенного в себе джигита, в черных очках, с ослепительно белыми крупными зубами, обнажившимися в улыбке.

— Конечно, сила у тебя есть, — не унимался Жокен, — но это сырая сила, она не годится в козлодраниях. Надо быть еще и всадником.

— Зачем мне ваши козлодрания? — нехотя отозвался Саяк. — Я и не хочу этим заниматься, пусть даже просить будут.

— Кто станет тебя просить? Не беспокойся, мой кары, этого не случится… Пей лучше чай, а я тебе расскажу, каким я стал. Видно, сам аллах сулил мне такое. В моем владении тысяча гектаров орехово-плодового леса, трелевочные тракторы, техника разная, быки, кони… Сорок человек под моим началом, и они танцуют так, как мне хочется.

— Как это понимать?

— А так, что они беспрекословно мне подчиняются, знают мой характер, что шутки со мной плохи, могу, как говорится, выжать кровь из ресниц[67].

— Ты что, никогда с ними не советуешься?

— Вот еще придумал. Я — хозяин, они должны мне подчиняться.

— А если они видят, что ты поступаешь неправильно, тогда как?

— Мои распоряжения всегда правильны, потому что я поставлен властью лесничим, а аллах не велит противиться представителям власти.

— А, вот что, — улыбнулся Саяк и невольно добавил: — Интересная философия.

— Никакая это не философия. Философию люди придумали. А это веление аллаха, его слова, сказанные из уст в уста пророку Мухаммеду. Об этом в Коране написано. Ты, надеюсь, не забыл его, мой почтенный кары?

— Я тебя просил не называть меня так.

— Не дури, Саяк. Ты весь святой Коран еще мальчишкой выучил. Не испытывай терпение аллаха, не играй так словами — это неизмеримый грех.

Саяк с тяжелым сердцем слушал своего ровесника и земляка. От слов Жокена несло чем-то дремучим и затхлым. И Саяк чувствовал, с ним бесполезно спорить. Доводы, которые приводил Жокен, были известны Саяку с детства. Они хранились в его памяти как негодные инструменты, которые ржавеют в ящиках, так и не дождавшись своей очереди.

— Нам трудно понять друг друга, мы словно говорим на разных языках, — промолвил Саяк. — Но все же, Жокен, допустим, не твой подчиненный, а равный тебе по положению пытается вразумить тебе, доказать, что поступаешь неправильно? Скажи, было такое?

— Было… Года два назад приехал к нам совсем молодой парень, лесотехнический техникум окончил. Ничего не скажешь, дело он знал. Но вот беда, мешать мне начал: то, говорит, неверно, это, говорит, у тебя неправильно, здесь надо было сделать не так… Пригласил я его к себе домой, поставил перед ним поллитровку и все ему выложил: «Брат ты мой, — говорю ему. — Ты ведь совсем молодой и неопытный, слушай меня, я старше тебя на четыре года, и притом богобоязненный человек, Коран читаю. Зачем ты рыщешь по моим следам? Неужели не понимаешь: все, что я делаю, повелел мне делать аллах. Без его воли ничего не случается. Предназначил он тебе жить где-то далеко, и ты обязательно поедешь туда и будешь пить воду тех мест. И будешь думать, что поехал туда по своей воле. А на самом деле все это заранее предопределено, написано на лбу у тебя». Говорю ему это прямо от души, не как на собрании, а он смеется, считая меня отсталым человеком. Я пошел и рассказал об этом ребятам, и они стали относиться к нему с подозрением.

— Почему?

— Потому что он не такой, как они.

— А они какие?

— Они меня слушаются, бога боятся. Да и вообще, многим мне обязаны.

— Давно работаешь здесь?

— Давно, — махнул Жокен рукой.

— И что потом было с тем парнем?

— Было что было. Не прошло и двух лет… — Жокен провел ладонями по лицу, как делают мусульмане в конце молитвы, а иногда и в знак окончания начатого дела.

— Ну-ка, объясни, что произошло?

— Зачем тебе это?

— Ты вот сказал, что с мнением подчиненных не считаешь, а тут ведь такой же представитель власти, да еще и образованный, толковый парень, что-то захотел сделать полезное, а ты его, кажется, выжил.

— Нет, ты не так меня понял, — торопливо заговорил Жокен. — Он сам от нас ушел.

— Тогда другое дело. — Саяк закурил сигарету, потом сказал: — Ты считаешь, что твоя нетерпимость и жестокость — выражение воли аллаха. Но, может быть, ты неверно понимаешь его волю.

— Ну и ребенок ты, Саяк! Неужели до сих пор не понял, что мир земной сотворен противоречивым, сотворен для борьбы, а это значит, что мир жестокий. Вот, например, дана жизнь воробьям. Чирикают, пока не попадут в когти ястреба. А люди… Один умный, красивый, сильный, а другой слабый, болезненный, бывает, горбатый, слепой, — усмехнулся Жокен. — Оттесняют, кусают друг друга, как лошади. Жестоко это? Да, жестоко. Но раз таким угодно было богу создать мир, то и надо быть жестоким, как сама природа.