Белый свет - [147]

— Послушай, Жокен, в свое время я тоже учил Коран, но он, как мне помнится, призывает и к другому: доброте и милосердию.

— Ты тогда был ребенком, Саяк, и не мог отличить жестокости от несправедливости. Если милосердным справедливым аллахом мир сотворен жестоким, значит, и жестокость человека бывает оправданной. Все дело в том, ради чего и от имени кого она творится. Одни и те же поступки могут оказаться в одном случае гунаа — грехом, злом, а в другом они сауп — благородное дело, добро. Потому и говорят, что правила шариата можно толковать по-разному.

— Дотолкуемся, может, — улыбнулся Саяк.

— Вряд ли, дорогой мой кары, у тебя нет опыта жизни, и потому ум твой не гибкий, и твои замечания наивны. — Жокен взглянул на часы. — Ох и засиделся я. Ребята меня заждались, надо им наряд на завтра дать. — Он поднялся, зашагал к воротам и вдруг, обернувшись, грубовато крикнул жене: — Чего ты сидишь, Жамал! Иди принеси Саяку горячего чая.

Жамал послушно поднялась.

— Спасибо, Жамал, чая мне не нужно, сиди! Мы же с тобой еще и не поговорили. Расскажи о себе, пожалуйста.

— О чем рассказывать-то… — растерянно произнесла Жамал. — Обо всем уже рассказал тебе Жокен.

— Значит, со всем, что говорил Жокен, ты согласна?

Этот вопрос Жамал восприняла по-своему.

— Слава богу, живем хорошо, не хуже других. Известно, богатство киргиза узнают по тому, сколько у него скота. С этим у нас тоже неплохо: четыре коровы, десятка два баранов. Говорят, что мир жестокий, а я чувствую себя счастливой. В кыштаке у нас у первых телевизор появился, и мне завидовали все женщины. И гарнитур мебельный мы тоже купили одними из первых в кыштаке… Кто бы мог поверить, Саяк, в те далекие годы, когда мы были голодными, что сейчас у нас будут такие вещи. В те годы мы не могли даже мечтать об этом.

— Да, трудные были годы, — согласился Саяк, прислушиваясь к дыханию Жамал. — Очень трудные… И вот теперь все, кто были тогда голодными, оборванными, живут хорошо.

— Нет, не все, — возразила Жамал. — Я вот видела недавно в городе моих школьных подруг Айшу и Сабиру. Айша, видно, живет неплохо, учительствует вместе с мужем, а Сабира несчастна и теперь. Шла по улице у всех на виду в старом рабочем комбинезоне.

— Откуда ты знаешь, что она несчастна? Она жаловалась тебе?

— Разве скажет об этом, наоборот, сделала вид, что довольна своей жизнью. Работает где-то на фабрике, в гости приглашала.

— Разве счастье человека в его платье, Жамал?

— А как же, Саяк! Какое это счастье, если ты голодный и оборванный.

— О счастье женщины так просто нельзя судить. Бог ее знает, может, она и в самом деле счастлива.

— Тебе трудно об этом судить. — Жамал помолчала. — Ты меня вспоминал иногда?

— Не иногда, а часто, — признался Саяк.

— Вот как! — засмеялась Жамал.

Саяк почувствовал, что его слова показались ей забавными. Ее смех звучал, как в детстве, беспечно и звонко. Этот смех словно вырвался из памяти Саяка, где столько лет он хранил его с отчаянием и надеждой.

Он сидел подавленный, оскорбленный, а тем временем Жамал, смеясь, рассказывала о какой-то стиральной машине, пользоваться которой она не умеет, даже включать боится, а Жокен к этой машине и вовсе не прикасается, — дескать, не мужское дело. Саяк слушал, и ему казалось, что перед ним не та Жамал, а какая-то другая женщина, укравшая ее имя. «Зачем я сюда приехал? Зачем?» — корил он себя.

В конце концов Саяк взял себя в руки.

— Жамал, — заговорил он как можно спокойнее, — я убедился, что ты счастлива, у тебя все есть: и телевизор, и радиоприемник, и стиральная машина, А вот скажи, как вы живете с Жокеном? В семье у вас мир и согласие?

Она засмеялась так, будто услышала веселую соленую шутку:

— Как живем? Спим в одной постели. У нас есть дочь.

Саяк отвернул лицо в сторону.

— А ты почему не женился?

— Некогда было думать об этом.

— Как ты мог терпеть до сих пор? — шаловливо спросила Жамал.

— Учился, жил, как другие, в общежитии.

— Чувствуешь ли ты себя мужчиной?

Лицо Саяка вспыхнуло.

— Ну-ну, чего молчишь! — дразнила его она, беспечно смеясь.

С улицы донеслись мужские голоса. Жамал вздрогнула, будто ей плеснули холодной водой в лицо. Настроение ее разом изменилось. Робким голосом начала бормотать суру из Корана, которую должны знать и неустанно повторять все мусульмане.

— Аллахи илляхи и аллох Мухаммедура сухралла, прости милосердный аллах покорной рабе прегрешения, прости.

Саяк улыбнулся:

— Чего ты испугалась, Жамал?

— Стыдно стало… Перед мужчиной так развязала язык, пусть простит всемогущий.

— Чего ж стыдиться? Разве мы не дружили, не росли вместе, как брат и сестра?

— В том-то и дело, что забыла обо всем, посчитав тебя таким же близким, как когда-то… Да, ты спрашивал, как мы с Жокеном живем. Слава богу, не жалуюсь. Живем хорошо, сыты и одеты.

— Опять ты, Жамал, говоришь о еде и одежде. Разве жизнь только в этом?

— Не пойму я тебя что-то…

— Я спрашиваю, уважаете ли вы друг друга, сходитесь ли во взглядах?

— У нас не бывает споров, живем, душа в душу.

— Это хорошо.

— А зачем нам ссориться, у нас все есть.

Саяк сидел ошеломленный, не веря своим ушам.

— Извини, Жамал, я, кажется, замучил тебя своими вопросами.