Белый свет - [126]

Насмерть перепуганный Саяк с трудом вырвался из ее рук. Спрятался у Бекмата. Но Каныш не успокоилась. Ворвалась во двор Бекмата, стала колотить в запертую изнутри дверь его дома.

— Пропади ты пропадом, — кричала Каныш на весь кыштак. — Или быстрее умирай, или женись на мне!

Бекмат распахнул дверь.

— Что ты сказала, проклятая албарсты?[51] Давай уходи отсюда, пока я тебя не убил.

— А ну-ка, убей меня! — кричала Каныш, еще сильнее возбуждаясь. — Ты на войне убил своего брата Акмата, а сам приехал. Я знаю, мне ангелы сказали об этом, мне мулла сказал. Почему ты убил его? Ты убил потому, что хотел на мне жениться. Ты убил его потому, что считал своим долгом жениться на жене его. По нашему обычаю так. По шариату так… Женись на мне, женись сейчас же!

Весь кыштак сбежался к дому Бекмата. Люди старались увести Каныш домой, успокоить. Но она вырвалась, забежала в дом деверя, схватила нож и кинулась на Бекмата. Кто-то успел оттащить Бекмата в сторону. Нож вонзился в стену. Каныш схватили. И тут все поняли, что ее нельзя оставлять на воле.

Каныш вытащили во двор, крепко привязали к столбу.

— О, аллах! — причитала Каныш. — Накажи безбожника Бекмата! Он убил своего брата, убил муллу! Опозорил меня! Он спал со мной. Ха-ха-ха!..

«Это у нее от горя. Ее разум помутила смерть Акмата», — шептали некоторые женщины, а другие говорили: «Разве она одна получила похоронку? Разве на войне погиб один Акмат!»

На следующий день Каныш, привязав к арбе, увезли в город в психиатрическую больницу. Дом ее закрыли на замок. Саяка забрал к себе Бекмат.

Несколько дней Саяк не появлялся на улице. Он сидел на чарпае в саду Бекмата, плечи его тряслись. К нему подходили люди, утешали. Но он не отвечал им.

* * *

— Победа! Победа!

Учительницы, громко и радостно смеясь, пришли в дом Бекмата.

Они расположились на чарпае в саду. Кто-то принес ведро бузы[52]. Но и без того они, наверное, уже успели выпить и вскоре начали петь во весь голос. Они обнимали и целовали Бекмата. Целовали его медали.

Женщины в кыштаке ходили радостные, утирая рукавами слезы. И, как никогда прежде, ослепительно лучилось солнце, затопившее кыштак ярким закатным огнем.

На чарпае рядом с Бекматом — Кыйбат, директор школы. С ее круглого, как луна, лица не сходит улыбка, черная коса перекинута на плечо, пуговицы жакета расстегнуты. Облокотившись на колено Бекмата, она восторженно смотрит на него. И Бекмат сегодня не такой, как всегда: чисто выбритый, статный, как молодой тополь. На груди сияют медали. Весел и разговорчив. Все обращаются к нему, и он всем успевает отвечать с открытой улыбкой, совершенно преобразившей его сумрачное лицо.

Зашло солнце, и руки Бекмата сами потянулись к комузу. Вот, наклонив голову, ударил по струнам — и комуз его зазвенел совсем не так, как прежде: казалось, струны звучат на пределе, громче и нельзя, а Бекмат вкладывает в мелодию не одну свою, но все ликующие души. И люди, толпившиеся на улице, сами того не замечая, тянулись к саду, где он играл.

Шакир и Саяк сидели под яблоней невдалеке от Бекмата. Вначале, когда царило шумное веселье, Шакир, как всегда, рассказывал ему о происходящем. Саяку не надо было объяснять длинно — все понимал с полуслова. Услышав, что Кыйбат облокотилась на колено Бекмата, он вздрогнул и больше не интересовался ею.

Увлеченный мелодией, Шакир забыл о том, что рядом с ним сидит слепой, и даже не слышал, о чем тот спрашивал. Перед его глазами был родной аил. И видел он своих старших братьев. Они были близнецами, и взяли их на войну вместе, в один день. И видел он, как идут они вниз по тропе, и слышал шаги их в рассветной тишине гор… И вот уже не слышно шагов, и вот уже не видно братьев. И он бежит вслед за ними во мглу ущелья… И вдруг отрывается от земли, подхваченный звучанием комуза, глуховатым, как шум ветра, и звонким, как поток на перекатах. Летит навстречу необъятному миру.

Не дав умолкнуть струнам, комуза, Бекмат запел старинную песню о том, как возвращаются с победой батыры. И тут Шакир повернулся к Саяку и увидел его страдальческое лицо и яркие, как чистый белый фарфор, белки его глаз. Невидящие, они поразили Шакира своим отчужденным блеском.

— Хорошо поет Бекмат-аке? — через силу спросил Шакир и вдруг вспомнил, что отец Саяка погиб.

— Может, аллах воскресит погибших на войне, — как бы сам с собой разговаривая, прошептал Саяк. — Скажет: «Скучно без них. Пусть еще поживут…»

И, сдерживая рвущийся из груди крик «Ты — не одинок! Я с тобой!», Шакир крепко сжал его руку.

Свечерело. В саду повесили на дерево над чарпаем большую керосиновую лампу. Саяк и Шакир тихо перебрались на айван — открытую веранду, что была еще ближе к чарпаю, где учителя праздновали победу. Они улеглись у самого края айвана, укрылись одеялом, делая вид, будто спят. А сами с жадным вниманием слушали разговоры взрослых, их песни и игру Бекмата. Звуки комуза становились все мягче и ласковее и словно сливались с тишиною ночи, со звездным сиянием.

Бекмат, видно, устал. Он отложил в сторону комуз. И теперь слышалось только прерывистое дыхание Бекмата. Женщины, недавно шумевшие, говорившие наперебой, умолкли. Веселье их угасло, словно потушенный огонь.