Белый свет - [128]

— Аксакал, поспел мой ячмень, посеянный ранней весной трактористами. Его надо скосить и обмолотить. Мне это не под силу. Потому и прошу вас, почтенный Рахман, взяться за это дело и разделить зерно среди односельчан.

Обрадованный отец Шакира согласился сразу. Наточил свой серп, позвал двух стариков и двух женщин, и они пошли на дальний адыр[55] убирать ячмень Бекмата.

Несколько дней спустя, собрав в кыштаке ишаков и быков, Рахман вместе с Шакиром и Саяком отправился на только что подготовленный хирман[56]. По хирману были разбросаны снопы ячменя, а посреди его вбит в землю столб.

Отец Шакира укрепил на столбе аркан так, чтобы он мог свободно вращаться. К аркану, ближе к столбу, привязал быков, потом ишаков, а последней привязал к нему свою лошадь и велел мальчикам гнать скот по кругу.

Сначала работа никак не налаживалась: ишаки взбрыкивали, то упирались, то рвались вперед. Но постепенно привыкли шагать по кругу.

День выдался жаркий. Саяк и Шакир быстро утомились. Хотелось пить, но вода, которую они принесли в бурдюке, стала теплой и не утоляла жажду.

Видя, что животные втянулись в работу, старик Рахман посадил на быка Саяка, а Шакиру отдал вилы и велел подбрасывать в круг ячмень, оставшийся по краям хирмана.

Весь в пыли и мякине Саяк беспрестанно подгонял животных и протяжно пел:

Только раз повстречался с тобой по весне.

У реки я живу, за рекой ты, в другой стороне.

Если б в сердце мое заглянуть могли люди,

В сундуке на верблюде

Тебя привезли бы ко мне.

Настроение у Саяка было приподнятое: то ли от того, что отец Шакира все время хватил его, то ли от сознания, что занимается таким серьезным делом.

Ближе к вечеру Рахман погнал животных на выпас.

— Заройтесь в солому и спите, — сказал он ребятам. — Приеду поздно.

Так они и сделали. Что им ночь! Они — не одни: рядом верный Коктай.

* * *

Возвращались фронтовики. Пришла весточка и от братьев Шакира — из самого Берлина! «К осени, — пишут, — ждите. Все вместе перекочуем в родной аил».

Шакир сразу побежал к Саяку сообщить эту новость. Но вдруг остановился, обожгла мысль: «Об отце своем вспомнит. Нет, ничего ему не скажу».

Неслышно ступая босыми ногами по мягкой пыльной дорожке, подкрался к воротам Бекмата: ему захотелось появиться неожиданно и, со смехом накинувшись на Саяка, положить его на лопатки. Они теперь часто боролись на траве, и худой, но широкий в плечах Саяк, почти всегда брал верх. «Ну и хватка у него, — удивлялся Шакир, — железная».

— Эй, Шакир, — раздался тихий, чуть насмешливый голос Саяка, — абрикосы кандек[57] уже созрели, сладкие, срывай и ешь. Да не шуми: Бекмат-аке спит на чарпае.

Саяк сидел под деревом, вокруг валялись абрикосовые косточки.

Собрав горсть абрикосов, Шакир расположился возле Саяка.

— Скоро уеду, — сказал Саяк радостно и в та же время растерянно. — Бекмат-аке повезет меня далеко в поезде на железных колесах в большой город Фрунзе. Может, и тебя твой отец отвезет туда, — в голосе Саяка отразились неуверенность и надежда. — Дальний путь… — проговорил Саяк задумчиво. — Хочешь, расскажу тебе, что от одного джарчи[58] слышал?

«Давным-давно жили двое сирот. Отцы их умерли, завещав сыновьям перед смертью: «Отправляйтесь в город и научитесь там ремеслу, без него станете нищими, пропадете».

Матери напекли сыновьям в дорогу лепешек, приготовили кульазык[59] и, уложив эту снедь в тылупы — мешки из шкуры теленка, благословили своих сыновей и проводили их в дальний путь. Со слезами просили у аллаха удачи им.

Имя одного Тукур, а другого — Садда.

Шли они по безлюдным пустыням, по диким степям шли. И говорит однажды Тукур так:

— Друг мой, Садда, если суждено нам умереть, будем в одной могиле, а останемся в живых — ничто не разлучит нас. Один из, нас крылья, другой — хвост. Если ждет нас хорошее. — увидим его вместе. Дорога еще длинная, а снеди у нас в тылупах остается все меньше. Зачем доставать ее из двух тылупов? Давай сначала съедим твою, а потом мою.

— Ладно, друг мой Тукур, — согласился Садда.

Проходит несколько дней. Опустел тылуп Садды.

И вот садятся есть, друг против друга. Тукур свой тылуп ставит в середину. Садде дает горсточку, будто нищему.

— Ты свои припасы нерасчетливо тратил, и они быстро кончились, — укоряет его Тукур.

Проходит день, другой. Садда обессилевает от голода.

— Мою снедь ты ел вместе со мной, будь же человеком, поделись со мной своей, — говорит Садда.

— Если не дам тебе поесть, ты, конечно, помрешь с голоду, — говорит Тукур, оживляясь, — ладно, сейчас дам. Но, случается, люди забывают хорошее, сделанное для них другими. И ты тоже человек, и ты, может быть, забудешь. Чтобы это не забылось, давай я выжгу тебе на ляжке клеймо, — говорит Тукур.

— Нет, — решительно говорит Садда, — лучше помру с голоду, чем дам поставить на теле своем позорное клеймо. Считай, что теперь у каждого из нас — своя дорога. Я не могу идти одной дорогой с таким вероломным, как ты.

И доходят они да перепутья, где на камне начертано: «Влево свернешь — в сад попадешь», «Вправо свернешь — пустыней пойдешь». Сытый сильный Тукур занимает дорогу, ведущую в сад. Садда, чтобы, не идти вместе с Тукуром, невольно свернул на дорогу, ведущую в пустыню.