Белый свет - [130]

Один только Саяк взбирался на эти большущие тополя. Другие и подумать не смели: стволы такие толстые — не обхватишь. Попробуй на них вскарабкаться! Да и растут тополя над крутым склоном, с них и посмотреть вниз страшно — закружится голова. Но Саяк легко взбирается на тополя, играючи перебирается с ветки на ветку.

Когда бы не было у Саяка такой страсти к лазанию по деревьям, может, судьба его сложилась по-иному. А дело в том, что вскоре после окончания войны Бекмат стал разыскивать своего фронтового друга Чингиза, работавшего до мобилизации во Фрунзе в шкоде-интернате для слепых. Из республиканского Министерства просвещения пришел ответ: сообщили фрунзенский адрес Чингиза и даже номер его телефона. Бекмат написал Чингизу письмо, но, не удовлетворившись этим, отправился в Джалал-Абад и позвонил ему по телефону. Оказалось, Кадыр снова работает в той школе-интернате.

Через пару дней Бекмат получил от него телеграмму: «Привози племянника».

Накануне отъезда во Фрунзе Саяк пошел к роднику — видно, хотел проститься с родными его сердцу местами. Кто знает, что заставило Саяка забраться там на тополь. Может, просто потянуло его ввысь…

У родника играла детвора. Увидев Саяка на дереве, дети, вытянув шеи, стали кричать, перебивая друг друга:

— Саяк-аке, мне, мне достань птенца…

Саяк опустил руку в гнездо. «Что это такое — толстое, тяжелое?!.» — удивился он и вдруг понял, что вытащил змею. Испугавшись, сразу бросил ее, но и сам не удержался на ветви, камнем полетел вниз.

В это время Шакир вместе с другими старшеклассниками занимался ремонтом школы. Штукатурили стены, белили их. Вдруг до него донесся крик какого-то мальчугана: «Слепой Саяк упал с тополя!» Бросив кисть, весь в мелу, Шакир помчался к дому Бекмата. «Еще немного подышит, и все», — услышал он чей-то шепот, пробираясь в толпе людей, запрудивших двор.

…Посреди комнаты на ватном одеяле лежит Саяк. Лицо его землисто-серое, глаза закрыты. Бекмат то и дело подносит к губам Саяка мокрое полотенце и притрагивается к его руке, проверяя пульс.

Через некоторое время подъехала арба. Бекмат сел в нее, скрестив и поджав под себя ноги, и осторожно, как грудного ребенка, принял на руки завернутого в одеяло Саяка.

Арба двигалась медленно-медленно. Шакир как тень шел за ней до самого Джалал-Абада, до больницы.

* * *

После этого случая Шакир жил как в тумане. Ночами не мог заснуть. Все мерещилось ему землисто-серое лицо Саяка и слышались кем-то сказанные слова: «Еще немного подышит, и все».

«Наверно, уже нет его в живых», — замирая, думал Шакир. Он боялся справиться у Бекмата о своем слепом товарище. Но на третий день не выдержал, попросил у соседей ишака и поехал в Джалал-Абад.

В больнице был карантин, и к Саяку в палату не пускали. Только взяли для него кумыс, и фрукты и тут же закрыли дверь. Но Шакир, заглядывая в окна, отыскал палату, в которой находился его друг. Глаза Саяка были закрыты, и Шакир не посмел его окликнуть.

Прошла неделя-другая, и Саяк стал приходить в себя.

— Шакир! А, Шакир! Выйди на улицу, — раздался однажды чуть свет голос Жокена.

Шакир вышел к воротам и, протирая заспанные глаза, недовольно буркнул:

— Ну, чего тебе?

— Долго спишь, — усмехнулся Жокен. — Мы вот с отцом наработаться уже успели… — И, помявшись, произнес тихо: — Слепой-то наш жив, оказывается.

— Ты что, с утра пораньше решил о здоровье его справиться? — разозлился Шакир и с вызовом глянул в узкие, всегда настороженные глаза Жокена.

— Зачем пришел — мое дело… Вот, возьми для слепого.

И тут Шакир заметил лежащую у края ворот бледно-желтую, круглую, как мяч, дыню-скороспелку.

Еще помнит Шакир, как ездил с Бекматом в больницу проведать Саяка.

Летний полдень. Окно в палате Саяка настежь распахнуто. Они встали у окна, поздоровались с больными.

— Саке, как ты себя чувствуешь? — спросил Бекмат.

Саяк, повернув к ним лицо, заулыбался. Оно было измученным, бледным, но уже не таким землисто-серым, как в те дни, когда он находился между жизнью и смертью.

— Лучше стало, — сказал Саяк, все еще улыбаясь. Его ноги были в гипсе и приподняты к спинке кровати. А рука была перевязана и покоилась на груди.

— Ты не горюй, — ласково продолжал Бекмат, — Все будет хорошо. Поправишься, и поедем во Фрунзе. Признаться, я боялся за тебя… Теперь все худшее позади. Ты мне верь, я ведь тоже так лежал… Видимо, родились мы с тобой под счастливой звездой. И с друзьями нам повезло: вот опять пришел к тебе Шакир.

В палате было четыре кровати. У окна лежал человек лет сорока, до пояса в гипсе, круглолицый, с маленькими усиками. Звали его Сапаркул. На другой — джигит лет двадцати с перевязанной головой. А возле Саяка — Мукаш, мальчик лет тринадцати, как кузнечик прыгающий на костылях.

— Неплохая компания у нас собралась, — засмеялся Сапаркул, взглянув на Бекмата. — Я рассказываю им о войне, как громили немцев в лесах Польши; Сагындык, — он указал на молодого джигита, — рассказывает о фильмах, которые он видел. Мукаш каждый день нам читает газеты. А наш Саяк рассказывает сказки, поет песни. Когда Саяк поет, больные в палатах усидеть не могут. Но доктора не разрешают петь. А если бы разрешили, — пошутил Сапаркул, — его пение было бы слышно всему городу.