Белый свет - [113]
Занятые разговором с главным инженером, никто не обратил внимания на разговор по телефону Ивана Васильевича. Взглянули на него только тогда, когда он повесил трубку дрожащей рукой, почему-то сильно побледневший и расстроенный.
— Что с вами, Иван Васильевич, — бросился к нему Маматай, — вам плохо? Насипа Каримовна, воды, пожалуйста!
Кукарев отстранил руку Маматая и медленно, с болью произнес:
— Сегодня ночью не стало нашего Темира Беделбаевича…
Все молча опустили головы, по приемной пронесся скорбный вздох. Эта тяжелая весть казалась особенно странной и неуместной сегодня, в этот солнечный весенний день, когда за окном все пело и щебетало, радуясь первому теплу и обновлению природы. И людям тоже не верилось, что в такое время можно умереть… «Жить-жить-жить», — слышалось в стремительном свисте, крыльев только что появившихся над крышами стрижей, в неумолчном уличном гаме и журчании арыков, и каждая веточка, каждая былинка с готовностью тянулась вверх, к солнцу, к жизни, к обещанному счастью.
— Немножко не дотянул наш Темир Беделбаевич… Но умер как боец… Такая честь суждена не каждому… — тихо сказала Насипа Каримовна.
…Маматай остался один в своем светлом и просторном кабинете. Как странно, ничего здесь с алтынбековских времен не изменилось: тот же огромный полированный стол; массивный, солидный, под стать столу много створчатый шкаф и полки на стенах… Даже гардины те же… Но ничего здесь уже не напоминало бывшего хозяина, даже выветрился запах его любимых сигарет…
Каипов, как скакуна по теплому податливому боку, потрепал ладонью суконную обивку важного начальственного кресла и отставил его в сторону, а себе пододвинул стул с твердым сиденьем и приготовился принимать посетителей. С сегодняшнего дня он принадлежал не только себе, не только Бабюшай, но и всем людям, всему огромному ткацкому комбинату. От него, Маматая, особенно теперь, когда не стало Темира Беделбаевича, зависело, будет ли этот могучий, доверенный ему гигант работать ритмично и точно, как работал до него, как будет работать, наверное, и после него…
Перевод В. Цыбина.
БЕЛЫЙ СВЕТ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Слепой я, но вижу душою…» — эту строку из песни Барпы[35], единственную на белом листе бумаги, Шакир Рахманов написал еще вечером. А теперь ночь, и он все ходит и ходит от письменного стола до двери, и коврик у кровати, чернея рогатыми таинственными узорами, услужливо глушит его шаги. Гостиница давно спит. И город спит. И в прижавшейся к окну густой, августовской тьме маслянистыми пятнами расплываются вдали огни.
«Слепой я, но вижу душою…» Чего ж он, опытный, на пятом десятке лет, журналист, не может оторваться от этой давно знакомой строки. Или зря говорят, что у него хватка настоящего газетчика. Нет, он умеет работать, и заказанная ему статья о конференции в республиканском Обществе слепых завтра будет на столе редактора.
Эта ночь особенная… И словно он в номере не один; словно ходит рядом, постукивая палочкой, тот, с кем встретился вчера в залитом солнцем зале Общества слепых, вернее, не с ним — с судьбою его встретился, и с той девочкой в кумачовой косынке, с алеющей тюльпанами весенней землей, с глухими ущельями и своенравными в каменных перекатах горными речками… И в новой, по типовому проекту построенной гостинице с еще не выветрившимся запахом краски и лака почудился Шакиру и утробный вой старого пса Коктая. О, сколько в нем неприкаянности, боли! Из глубины лет прорвался к нему этот вой.
До кыштака, раскинувшегося километрах в двадцати от Джалал-Абада, Шакир со своими родителями добрался глубокой ночью — перекочевали с гор. Идти ночью по вертлявым узким горным дорогам — мученье. А что делать! Отец Шакира уже не мог, как бывало, пасти скот: то и дело болел. Работу бы ему полегче, да в горах работа известно какая — чабанская, она здоровых любит… Уже давно надо было перебираться к родственникам в долину, а председатель колхоза и слушать об этом не хотел: третий год война идет, людей в колхозе не хватает. Вот и пришлось перекочевывать с ишаками, навьюченными домашним скарбом, тайком, ночью. Холодно, ветрено, луна в прятки играет. Ишаки спотыкаются, падают, приходится заново навьючивать груз.
Но вот потянулись глухие, черные в ночи дувалы. И сразу со всех сторон кыштака — яростный лай собак. Из дома, возле которого они остановились, вышел рослый мужчина, помог снять поклажу. Потом он повел путников в темную юрту. Улеглись, не зажигая света, Шакир сразу заснул.
В ту ночь на новом месте, в чужой юрте Шакиру приснился страшный сон: всадники на всем скаку рубили головы друг другу, и он, Шакир, был с ними. Едва проснувшись, Шакир выбежал на улицу. Яркие лучи по-весеннему торопливого солнца уже озаряли заснеженные вершины гор и все ниже спускались по сбегавшим к селенью пологим холмам. А внизу, насколько хватало взгляда, простиралась широкая долина в клубящейся, сизой поверху розовеющей мгле. Небо над кыштаком уже наливалось синью, и в звонкой прозрачности утра чуть не над головой Шакира с криком проносились ласточки.
Шакир застыл как завороженный, забыв ночные страхи. Вдруг со скрипом приоткрылись ворота, напротив которых стоял Шакир, и вышел мальчик, ведя на веревке черную корову с белым пятном на лбу. Мальчику, как и Шакиру, было лет тринадцать Худой, скуластый, в рваной расстегнутой на груди бязевой рубашке и латаных штанах, он осторожными, неуверенными шагами подошел к арыку, протекавшему невдалеке от ворот, нашарил босой ногой край арыка, при этом его лицо оставалось чуть запрокинутым. Когда корова начала пить воду, он склонил голову, замер, напряженно вслушиваясь. И как только корова оторвала морду от воды, он повернулся, чтобы вести ее во двор, и тут Шакир увидел две белые точки вместо зрачков.
