Белый свет - [111]

«Большие труженики, — думал Маматай. — А кто много работает, у того и душа чистая, и ум светлый». И он вспомнил притчу, рассказанную как-то Жапаром-ака на торжественном собрании в клубе по поводу юбилея комбината.

«Жил в стародавние времена почтенный человек, хорошо жил. И скот был и деньги водились, так что мог бы и не утруждать себя работой, а холить свою почтенность на мягких подушках. А он еще славился среди добрых людей как отменный кузнец и непревзойденный плотник. И было у него два сына — Алимбай и Салимбай, оба ладные, красивые, отца любили и волю его в любую минуту исполнить были готовы.

В день кончины своей почтенный отец позвал сыновей и, прежде чем навеки закрыть глаза свои, сказал им:

— Нет у меня, дети мои, больше времени, чтобы по справедливости поделить между вами имущество… Воля моя такова: пригласите мудрых, чтобы по совести наследовали вы мне. А еще прошу, Алимбай и Салимбай, помолиться о душе моей на Кааба-Таш…

После смерти отца, оплакав свою тяжелую утрату, сыновья с помощью мудрых исполнили завещание отца: поделили при свидетелях по своему желанию наследство. Младший Салимбай взял отцовское тесло и топорик. Старший Алимбай, дивясь нерасчетливости брата, — все остальное.

Годы идут — богатеет Алимбай: ломятся пастбища от скота, а кошелек раздувается от золота! А Салимбай — то топориком ладит, то молотом в кузне машет, а бедняки не нахвалятся его сноровке да доброте.

Приехал однажды к Салимбаю старший брат и говорит:

— Помнишь, брат, завет отца?

— Помню, брат, — отвечает Алимбаю Салимбай.

— Тогда готовься в дорогу.

Алимбай вернулся к себе и стал продавать скот, копить золото в дальний путь. Когда наготовили священной пищи и снарядили караван, отправились в дорогу. Здесь и опытный караванщик, и джигиты-азаматы в полном боевом вооружении, слуги и домочадцы.

А Салимбай, сложив в турба[34] тесло и топорик, с одним верным учеником налегке тоже трогается в путь.

— Вах, а где твоя еда? Где юрта? Конь? Как с пустыми руками доберешься до Кааба-Таш? — в недоумении хлопнул себя по толстым бокам Алимбай.

— Мои припасы, Алимбай, в сердце моем и голове!

Алимбай недоверчиво почмокал губами.

Так и отправились к Кааба-Таш родные братья разными дорогами: Алимбай со всем своим караваном, позванивая бубенцами и сбруей, через горы и пустыни; и Салимбай — переходя из селения в селение. Где пройдет, люди долго помнить будут — починит, новое справит, а за делом и свою душу за добрым разговором отведет и чужую подлечит.

У Алимбая же в дороге одна беда за другой: на сель наткнулись у горного сая — полкаравана смяло, унесло; а в пустыне разбойники подстерегли — остального Алимбай лишился. Так и сгинул старший брат — без вести и без чести.

А Салимбай достиг Кааба-Таш, и благополучно домой вернулся, и жил долго, а род его и по сей день жив…» — досказал притчу Жапар и провел ладонью по своему смугло-глянцевому темени с довольной, вприщурочку, улыбкой, мол, смекаете, куда народная мудрость клонит? И все-таки не выдержал, прибавил от себя:

— Здесь нас много, и все мы — люди разного рода-племени: киргизы, русские, узбеки — всех и не перечислишь… А мы — вместе, как пальцы на руке, — Жапар-ака поднял кверху растопыренную ладонь и на виду у всех сжал пальцы в сухой, но твердый кулак. — Почему? Потому что много общего у нас, а самое главное, мы — рабочие люди, рабочий класс! Нет и не будет нам износу!.. Мы, старики, уйдем, дети наши, внуки и правнуки на наше место к машинам встанут. И ткань, наша ткань так и идет беспрерывно. И люди говорят ткачам свое спасибо. Мы же и сами не заметили, как переплелись — основа с утком, — теперь мы не просто рабочий класс, а рабочий коллектив, огромная семья. Это же, товарищи, что ни говори, огромная сила!.. — И Жапар-ака с гордостью потряс в воздухе своим старческим, изработанным кулаком, сходя под аплодисменты с трибуны.

Маматай только сейчас, глядя сверху из окна, воочию убедился, какой мощный коллектив ткачей трудится на их комбинате! Люди шли мощным, неиссякающим потоком, переглядывались, улыбались, заговаривая друг с другом…

«Да такому коллективу любое дело по плечу, — решил Маматай, торопливо сбегая по лестнице. — Теперь мы горы свернем!»

По дороге Маматай чуть не налетел на Пармана-ака, тоскливо и тайком посматривавшего на идущих на смену ткачей.

— Вах, Парман-ака! Что за засада? Или Шайыр высматриваете? — заговорщицки подмигнул Маматай.

Парман помялся на месте, опустив голову и переступая с ноги на ногу, как школьник, которого застали за шалостью, потом со вздохом признался:

— Проститься пришел… Не смог так уехать…

— В чем дело, Парман-ака? О чем говоришь?

— Уволился я… со вчерашнего дня не работаю. Вот уезжаю… — И больше Парпиев не прибавил ни слова, как ни пытал его Маматай.

Маматаю оставалось только догадываться, что так и не сложились у него отношения ни с Колдошем, ни с Шайыр, да, видно, и дотошная Батма не захотела рисковать. Она-то уж почувствовала, что угроза нависла над ее семейным благополучием. Маматаю было грустно, пусть не самое главное, но что-то ушло с Парманом из его жизни и сердца… А сколько еще потерь ждет его в жизни… Но Маматаю не хотелось быть в этот праздничный для него, чистый, весенний день печальным, — не имеет права! — и он бодрым шагом подошел к воротам, обернувшись, крикнул, помахав рукой: