Белый колдун - [13]

Но вот в руку полезла опять боль, острая, тонкая, как жало осы. Надька сейчас же пришла в себя и стала прислушиваться и к боли, и к тому, что делалось возле.

И на всю белую просторную высокую операционную громко так спросила, не раскрывая глаз:

— Что… уже режете?

— Что ты, что ты, — послышался в ответ веселый голос доктора. — Какое там резанье!

Тогда Надька опять спросила, и опять с крепко закрытыми глазами, точно говорила издалека-издалека, с того света. И еще раз гулко так, звонко прозвучал ее голос в нежилой тишине операционной:

— А чего же вы делаете-то?

— Чего? — невинно удивился доктор и засмеялся. — Пока еще только нож точу.

И было слышно, как вздрогнули в зале иные студенты, студентки от такой неуместной шутки доктора. Иные поморщились от досады, подумали, — совсем запугал доктор девочку.

А Надька и не думала пугаться. Поняла, что это только шутка веселого доктора. И припомнилось ей из сказки, что рассказывали в Нижней Ждановке, из сказки про «Аленушку».

…«И точат на мине нож, и хотят мине резати»…

Боль менялась: то такая, то другая, то опять новая. Вот сделалась она ноющей, потом сверлящей, потом вдруг дергающей такой.

А доктор заторопился, закряхтел, ухватил в Надьке жилу какую-то и тянет к себе, тянет…

Надька не выдержала боли, и заорала громко так, плаксиво, как самая плохая девчонка:

— Ай!.. Ааа…

И, лежа на боку, часто-часто заработала обеими ногами, как на велосипеде поехала. Поехала и поехала, никак не могла остановиться.

— Шприц! — четко скомандовал доктор, с напряженным лицом, не обращая на крики девочки никакого внимания и думая только о своем. — Видно мы глубоко проникли… — показал он студентам. — Кохеры! Пианы![2] — закричал он и снова припал к руке Надьки.

Когда доктор на минутку отстранился от Надьки, студенты увидели, как с ее култышки свисало много металлических прищипок, зажимавших ей сосуды. Эти «кохеры» и «пианы» поблескивали и побрякивали, как безделушки…

Затем доктор опять нагнулся к больной.

— Ой!.. — тотчас же дернулась она от новой боли.

Доктор сделал знак рыженькой, стриженой. Та покраснела, сильнее надавила на голову девочки своими приятными материнскими успокаивающими руками, склонилась к Надьке лицом и ласково так начала ее расспрашивать:

— Ты грамотная?

— Нет.

— Отчего же не учишься?

— Работать надо. Сиротка. Нет кому обхлопотать.

— А как тебя зовут? Надей? А фамилия? Маришкина? А сестры у тебя есть, а братья? А ты в своей деревне катаешься с гор, а лес у вас есть, а река, а мальчишки там тебя не обижают?…

На все вопросы старательно так отвечала ей Надька. А потом вместо ответа, как заревет:

— Не знаю я, не знаю я, не знаю… Ааа!..

Заорала, закрыла глаза, закорчилась от боли, притянула к самой груди колени.

— Надя, погляди-ка в окно, какой снежок повалил, — указывала фельдшерица на окошко, за которым на самом деле крупными хлопьями медленно падал снег. — Какой крупный, да яркий, сверкающий! Ну, погляди-ка, погляди поскорей!

— А ну его! — не раскрывая глаз, мучительно заныла девочка.

А через минуту, когда боль бросилась к самому сердцу, она опять как взвизгнет. Даже доктор вздрогнул и перестал работать.

— Да что же ты это все кричишь, а? — заговорил он, все уши мне прокричала. Я не то делать буду, что надо, если ты будешь мешать мне своим криком. У меня ведь сегодня еще две сложных операции, а ты не жалеешь меня.

— Ох, знаю я!.. — простонала Надька протяжно, страдающим и извиняющимся голосом. — Знаю ведь!.. Да от боли сердце мрёть!..

— Прекрати сейчас же кричать, а то я не стану больше ничего делать. Поезжай тогда с прежней рукой в свою деревню.

— Не поеду я! — огрызнулась Надька, твердо, мужественно, сквозь слезы.

И перестала реветь. Решила терпеть, изо всех сил терпеть.

Доктор объяснял студентам:

— Ну-с, пластика закончена. Пальцы разделены. Но, как вам известно, пальцы должны быть покрыты кожей. А кожи-то тут и нет, она осталась в шерстобитке. Значит, мы должны взять ее из другого участка, пересадить. Но отрезывать кусок за куском и пришивать отдельно к каждому пальцу нельзя: не прирастет. Лоскут, чтобы прирасти, должен быть живым, должен быть неотделенным от всего организма, должен жить и питаться вместе с ним. Поэтому для нашей цели нам надо лишь подрезать кожу на животе, но не срезать совсем, а оставить ее, как говорят, на «ножке», и прибинтовать к ней пальцы…

Потом Надька видела возле себя новые приготовления, слышала новые покалывания, и уже не в руку, а почему-то в живот. Но та, прежняя, нестерпимая боль уже не повторялась.

Когда доктор отошел от стола, добинтовывала руку и живот фельдшерица.

Наконец Надьку сняли со стола, поставили на ноги на пол, закутали в простыню и, вымученную, плохо соображающую, повели обратно в первую комнату.

— Полежи тут, пока отойдешь, — сказали ей, положив ее за ширмой, на диванчик.

Но Надьке не лежалось. Брало нетерпение. Какое-то беспокойство толкало встать.

Она упросила няню одеть ее и, пошатываясь, придерживаясь рукой за двери, за стены, осторожненько так пошла в коридор, к Груне.

А веселый смелый доктор, когда она проходила мимо, опять стоял перед умывальником; никуда не торопясь, мыл мылом руки, тер их твердой щеточкой. И за ширму на ее место промелькнул следующий больной…