Белая лебедь Васьки Бриллианта. Часть 1 - [47]

Вот только встретил человека, точно в стучащем по рельсам поезде, разговорился с ним, душу распахнул нараспашку, руку протянул с открытой ладонью, а он уже сошел на своей конечной станции,… и осталось их двое… он и Арсений…

Еще не знал Васька, вернее знал, но не думал о том теперь, что в его закрученных, заплетенных лагерных дорожках повстречается ему огромное количество лагерного народа, но вот Ваньку Смирнова он так и не сможет забыть до смертного часа. Было что-то такое в этом парне с переломанным позвоночником, что-такое, от той еще — тоскующей, верующей России. Жили в нем несжатые колосящиеся нивы, прохудившиеся овины, неубранные стога, невспаханные поля. В нем явственно виделись святые русские храмы, ныне порушенные, рядом с ним слышались забытые церковные песнопения, с его лика можно было писать икону.

Он, Иван, жалея единственную в колхозе клячу, впрягался вместо нее и тянул железную борону, взрезая тело матушки-землицы, чтобы бросить в нее семя. И такого парня, на котором держалась убогая русская деревня, с убитыми на фронте мужичками и обездоленными бабами-вдовами, растерзали, разорвали на части изуверы — чекисты, трижды будь они Прокляты!

— Мы в семнадцать — учились любить,

В двадцать лет — умирать научились,

Знать, что если позволено жить, —

То еще ничего не случилось.

В двадцать пять — научились менять

Жизнь на воблу, дрова и картофель,

Что ж осталось узнать к сорока?

Мы так много страниц пропускали.

Разве только, что жизнь коротка. —

Так ведь это и в двадцать мы знали.

— Василий, кто автор этих строк? — тихо спросил Арсений.

— Это… Соскис принес…тетрадку … соловчанин здесь сидел один, Михаил Фроловский, в 1943 году отошел к Богу — это его вирши.

— Нада — же! Как по живому режет! — отозвался Колька Турок, проникаясь к Ваське еще неясным, но уже светлеющим чувством и даже готовностью встать за этого Вора, если понадобиться, а может быть и сложить голову …

Прошло несколько недель. Васька ходил мрачный. Никто в бараке не видел синевы его глаз, оттого что русая голова его тянулась к земле, и сам он будто стал меньше ростом. С Арсением они почти не виделись и не разговаривали. Васька ночами напролет играл в шахматы и после утреннего развода укладывался спать, а Арсений, соскакивавший по подьему точно оловянный солдатик, несся на завтрак, а после развода их бригада отправлялась на работу и терялась где-то промеж хмурых сопок.

Воры не работали, но кое-кто выходил с бригадой на обьект, чтобы быть в курсе происходящих событий. Тем, кто оставался в бараке, «бугры» «рисовали» норму, здесь в Карабасе еще царила безмятежность, оттого что не хватало конвоя, не была налажена система кормежки обедами, а также из-за кучи других проблем, выход на работу был больше добровольным, чем принудительным.

На дворе тянулись последние дни марта, выбеленное солнце делало попытки посылать земле теплые лучи, но затем неожиданно вновь хмурилось, прячась за набежавшими тучами — с неба начинал валить мокрый снег, и тотчас же становилось хмуро.

В один из таких дней Арсений, которого «бугор» Ковтеба оставил в бараке по причине того, что парню на ногу упало бревно, и он сильно хромал, выждав момент, когда Васька останется один, подошел к нему.

— Ну как дела? — спросил Васька, не поднимая головы.

— Работаю — пожал плечами Арсений — Выгружать лес из полувагонов — адская работа. Бревна, бревна, им нет конца и края. Нарядчик Сотников Леша требует норму. Вчера до обеда катали баланы, «штабелевали» их. Устал страшно, плечи, руки, словно не свои и тут уронил комель на ногу. Может, сломал, а может быть трещина, не знаю.

— Болит?

— Распухла. Скажи, Василий, я что-нибудь не так сделал? У меня такое ощущение, словно ты не хочешь видеть меня?

— Да, что ты! На душе хмарь стелется после Ваньки. Казалось бы что такого? Встретились случайно, познакомились, пообщались, и умер человек. Царство небесное! Но где там! Что-то пережало и тянет, тянет, словно гитарную струну на колке, когда неправильно настроишь. Оттого и мрачный, но это пройдет. Это не уныние… уныние — тяжкий грех. Это утрата. Кусочка себя. Что-то от меня самого отпало. Дальше придется идти без этого.

— Василий, как было? Ты мне не рассказал. Прости.

— Как было? Пришел проведать в санчасть. «Лепила» говорит — Ваньке худо! Я в палату. Он без сознания лежит. Присел рядом. Сижу. Слышу, совсем тяжело хрипит. Я кричу «лепилу». Тот прибежал и говорит — Все! Отходит.

Вдруг Ванька глаза открывает и глядит на меня. Взгляд ясный, будто росой умытый. Я ему — Арсений тебе привет передает. Он благодарно кивает. Я ему тоси-боси, гоню будто «лепила» обещает, скоро выписать. А он чуток улыбнулся и шепчет:

— Бабы одни остались. Кто же им теперь сена накосит? Затем спросил, какая на улице погода?

— Я для чего-то, сам не знаю, соврал — сказал, будто ярко светит солнышко.

Он извинился, что оказался обузой нам с тобой и на полуслове ушел с открытыми глазами, даже не договорив фразу.

Арсений утер рукавом бушлата набежавшую слезу, выгнулся прямо и тут заметил группу идущих по бараку офицеров.

— Кум идет, Василий — сообщил он другу.

— А-а-а.

— Во, это же Указник из бригады Ковтебы — заорал «кум» во все горло — Почему не на работе, скотина? В БУР захотел?