Бегуны - [14]

Ночной бриз теплой лапой шлепает Куницкого по спине, подталкивает к столикам, точно уговаривая: «Ну иди же, иди». Ему хочется пойти с этой компанией — куда-нибудь, куда угодно. Если бы они взяли его с собой…

По неосвещенной стороне набережной, стараясь не выходить за границу тьмы, он возвращается к пансиону. Прежде чем подняться по узкой и душной лестнице, набирает полные легкие воздуха и мгновение стоит неподвижно. Затем поднимается, нащупывая в темноте ступеньки, и сразу, не раздеваясь, падает на кровать — на живот, раскинув руки, словно кто-то выстрелил ему в спину, а он, прежде чем умереть, еще секунду рассматривал сразившую его пулю.

Через несколько часов — два или три (на улице еще темно) — он встает, ощупью спускается вниз, садится в машину. Тявкает сигнализация, соскучившийся автомобиль понимающе подмигивает. Куницкий вынимает вещи — все до одной. Втаскивает по лестнице чемоданы, бросает на пол, в кухне и в комнате. Два чемодана и множество узелков, сумок, корзинок, в том числе с едой, приготовленной в дорогу, комплект ласт в пластиковом футляре, маски, зонтик, пляжные коврики и ящик с купленными на острове винами и айваром — той пастой из паприки, которая так им понравилась, и еще банки с оливками. Повсюду зажигает свет и сидит посреди этого хаоса. Потом берет сумку жены и осторожно вытряхивает содержимое на кухонный стол. Усаживается и рассматривает жалкую кучку, словно играет в бирюльки и теперь должен вытянуть одну, не задев остальные. Поколебавшись мгновение, он берет помаду и откручивает крышечку. Помада темно-красная, почти новая. Ягода редко ею пользовалась. Куницкий подносит ее к носу. Пахнет приятно, трудно сказать чем. Осмелев, он по очереди берет каждую вещь в руки и откладывает в сторону. Паспорт — старый, в синей обложке, на фотографии жена значительно моложе, с длинными распущенными волосами, с челкой. Подпись на последней странице размыта — пограничники вечно придираются. Черный блокнот, с застежкой-резинкой. Куницкий открывает его, перелистывает — какие-то заметки, фасон жакета, колонка цифр, визитка бистро в Полянице, на последней страничке номер телефона, прядка темных волос, даже не прядка, а просто несколько десятков отдельных волосков. Куницкий откладывает их в сторону. Позже посмотрит внимательнее. Косметичка из экзотической индийской ткани, внутри нее темно-зеленый карандаш, пудреница (почти пустая), зеленая тушь для ресниц в завинчивающемся тюбике, пластмассовая точилка, блеск для губ, пинцет и разорванная, почерневшая серебряная цепочка. Еще он обнаруживает билет в музей в Трогире, на обороте что-то написано — какое-то незнакомое слово, Куницкий подносит бумажку к глазам и с трудом разбирает: καιρός… видимо, это читается «К-А-И-Р-О-С», но он не уверен, ему это ничего не говорит. На дне косметички полно песку.

Мобильник, почти разрядившийся. Куницкий проверяет последние звонки — в основном высвечивается его собственный номер, но есть и другие, незнакомые, два или три. «Полученные сообщения»: только одно — от него, когда они разминулись в Трогире. «Я у фонтана на главной площади». «Отправленные сообщения» — пусто. Он возвращается в главное меню, на маленьком экране высвечивается какой-то узор и тут же гаснет.

Вскрытая пачка бумажных платочков. Карандаш, две ручки, одна желтая, «Бик», вторая с надписью «Hotel Mercure»[24]. Мелкие монеты, гроши и евроценты. Портмоне, внутри — хорватские купюры, несколько штук, и десять польских злотых. Карта «Виза». Блок клейких оранжевых листочков, испачканный. Медная заколка с каким-то античным узором, похоже, сломанная. Две кофейные карамельки. Фотоаппарат, цифровой, в черном футляре. Гвоздь. Белая скрепка. Золотистая обертка от жевательной резинки. Крошки. Песок.

Все эти предметы Куницкий аккуратно раскладывает на черной матовой столешнице, на равном расстоянии друг от друга. Подходит к крану, пьет воду. Возвращается к столу и закуривает. Потом берет ее фотоаппарат и начинает снимать, каждую вещь отдельно. Фотографирует он медленно, торжественно, с максимальным приближением, со вспышкой. Жалеет только об одном — что этот маленький аппарат не может сфотографировать его самого. Он ведь тоже является уликой. Потом Куницкий идет в прихожую, где стоят сумки и чемоданы, снимает их. Но и это еще не все: он распаковывает чемоданы и начинает фотографировать каждый предмет одежды, каждую пару обуви, каждый тюбик крема, каждую книгу. Детские игрушки. Даже грязное белье — вытаскивает из пакета и снимает эту бесформенную кучу.

Находит маленькую бутылку ракии, залпом, не выпуская аппарат из рук, выпивает, потом фотографирует пустую бутылку.

Когда на машине он едет в сторону Виса, уже светает. С собой у него бутерброды, приготовленные женой в дорогу — теперь уже засохшие. На жаре масло растаяло, пропитав хлеб блестящим жирным слоем, сыр стал твердым и полупрозрачным, словно пластик. Куницкий съедает два бутерброда на выезде из Комижи, вытирает руки о штаны. Он едет медленно и осторожно, внимательно следя за дорогой, — помнит, что немного выпил. Но на самом деле чувствует себя сильным и надежным, точно автомат. Назад Куницкий не смотрит, хотя знает, что там, за его спиной, метр за метром вырастает море. Воздух так прозрачен, что с вершины горы наверное, можно разглядеть итальянский берег. Пока что он останавливается в каждой бухте и обследует все вокруг — даже мусор, не пропуская ни одной бумажки. Вооружившись подзорной трубой Бранко, Куницкий осматривает горы. Перед ним каменистые склоны, выстланные выжженной, посеревшей травой, кусты бессмертной ежевики, потемневшей от солнца, судорожно цепляющейся за камни длинными побегами. Жалкие, одичавшие оливы с выкрученными стволами, каменные ограды остатки заброшенных виноградников.