Балъюртовские летописцы - [29]

— Да, это неплохо, — барабаня волосатыми пальцами по телефонному аппарату, проговорил Салавдин Алханович, — неплохо, но зачем же противопоставлять… Ладно, дело ваше, — вдруг закончил он с угрюмой решительностью, — дело ваше. — И встал из-за стола. — Надо ехать в Махачкалу.

Только выйдя из райкома, я вдруг понял, что коричневая тетрадь с подписью „Балъюрт смеется“ — дело рук самого Салавдина Алхановича, его детище. И как я сразу не узнал его почерк! Фактически ни за что ни про что обидел человека. Можно было отказать, но не так грубо…

Придя в редакцию, я тут же накатал приказ о лишении Саидханова прав внештатного корреспондента. Передал копию приказа Муслимат Атаевне и попросил ее ознакомить с приказом Саидханова…

Не прошло и часа, как он позвонил.

— Я бы хотел зайти к вам, — сказал Саидханов.

— Я занят.

— Тогда, может быть, завтра? — в голосе Саидханова прозвучали искательные нотки.

— У вас какое дело ко мне?

— Я о приказе…

— Вас с ним ознакомили?

— Да.

— Тогда нам не о чем разговаривать. — И я положил трубку. Будь что будет, но кажется, это маленькая победа“.

23

Казбек давно проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. В щели ставен просачивался яркий свет солнечного весеннего утра, а здесь, в полутьме комнаты, время как будто остановилось, и было странно сознавать, что на дворе уже весна, ослепительная, пьянящая. Казбеку приятно было думать, что вот лежит он дома, на той самой койке, на которой спал еще в детстве, в отрочестве и в юности. Эта старая кровать с разбитой сеткой стояла в маленькой, тесной спаленке, у стены, к которой примыкала печь, и когда человек ложился на нее, он проваливался в странное углубление, и поза, которую принимало его тело, сладко располагала ко сну. Казбеку всегда тут спалось хорошо, крепко, по утрам он просыпался бодрым и веселым. Может быть, спокойно и сладко спалось еще и от одеяла, которым он накрывался, старого, залатанного не раз, стеганого одеяла, которое, казалось, сохраняло еще тепло его братьев.

Лежа в полутемной спальне, Казбек представлял себе, как мать, подложив под себя круглую подушку, сидит на гладко обмазанном глиной полу у кёрюка и печет чуду[2]. Отец возится во дворе — чистит стойло для буйволов. Яха помогает матери, ей хочется, чтобы муж, встав ото сна, поел горячего, может быть, она думает, что вот он спит, и рада, что ему хорошо отдыхается после стольких трудов.

Поехать в аул Казбека уговорила жена. Она позвонила по телефону, потом написала письмо, потом снова позвонила: приезжай, мол, к родителям на субботу — воскресенье, мы с Далгатиком тоже приедем, соберемся всей семьей, отдохнешь немного на воздухе, успокоишься…

Теперь Казбек с благодарностью думал о Ихе: все-таки она его любит, думает, заботится о нем, ни на что не ропщет. А вот он приезжает домой не так часто, как мог бы приезжать. Да, да, что и говорить, мог бы приезжать почаще. Казбек и сам не знал, почему иной раз оставался в Балъюрте, когда можно было смотаться на денек-другой домой. Что удерживало его? Мысль о Заире? Или просто нечто — подспудное, необъяснимое? „Но ведь она моя жена, — подумал Казбек о Яхе, и сердце сжала сладкая боль сострадания к ней, — она мать моего ребенка, она любит меня, она верит мне, а я… Надо покончить с Заирой, надо выкинуть ее из головы! Я не могу, не имею права… но почему? — вдруг спросил он самого себя. — Почему? А если я ее люблю, люблю, люблю?! О, как все запуталось, как запуталось…“ При воспоминании о Заире у него закружилась голова и, уже собравшись было встать, он снова откинулся на подушку.

Со двора донесся крик петуха, поздний, шальной, запальчивый, и Казбек рассмеялся. На душе вдруг стало легко и спокойно. „Хотя бы сегодня можно не думать. И так чуть не свихнулся. Надо отдыхать, дышать чистым воздухом и ни о чем не думать, хотя бы эти два дня…“

Он встал, оделся и вышел во двор. Со стороны шалаша, где стоял кёрюк, доносился негромкий женский разговор, попахивало дымком и кипящим на сковородке маслом. У ног Казбека копошилась в яркой весенней траве рябая курица, вокруг нее суетливо грудились пушистые комочки цыплят. Солнце поднялось уже выше деревьев, но в тени плетня, огораживающего сад, роса на траве еще не высохла и блестела, словно разбитое на мелкие кусочки и рассыпанное по траве стекло. Сад утопал в белом цветении яблонь и вишен; в середине сада стояли два персиковых дерева, розовые короны на них среди режущей глаза белизны казались особенно яркими; а у самого плетня высоко в небо вздымалось могучее ореховое дерево, только что еще начинающее зеленеть.

Казбек подошел к калитке, через которую можно было войти в сад. Босым ногам было щекотно и колко с непривычки, но Казбек был счастлив, как в детстве, он чувствовал тепло нагретой солнцем земли. Хотелось подпрыгнуть и закричать во все горло, просто так, какую-нибудь бессмыслицу, чтобы хоть немного освободить грудь от переполнявшей ее дикой, хмельной радости. Отворив калитку, Алимов увидел идущего ему навстречу из глубины сада буйволенка, голова и спина его были покрыты белыми лепестками. Буйволенок подошел к лежавшей под деревом собаке и помотал головой перед самым ее носом. Собака оскалилась и залаяла, буйволенок подпрыгнул на месте, смешно взбрыкнув задними ногами, и боднул ее в бок, но в этом его движении не было злой сосредоточенности, которая присуща взрослым буйволам, особенно когда замыслят они недоброе. Собака вскочила и, отбежав подальше, залилась захлебывающимся лаем, а буйволенок, словно празднуя победу, опять взбрыкнул и рысцой подбежал к Казбеку. „Играет, — улыбнулся Алимов, — скучно весь день без матери…“