Австралийские рассказы - [117]

— Возьмите себе по лепешке, — сказала она и начала складывать скромные пожитки сына: еще одну линялую рубашку, пару ботинок, рабочий фланелевый костюм; все это она завернула в плед.

— Где же ты сегодня ночевать-то будешь?

— Да не пропаду я, — выкрикнул он, горя желанием поскорее уйти.

Он знал, если он останется еще хоть ненадолго, если позволит себе посмотреть в ее испуганные глаза — он пропал. Важное решение, которое он наконец принял, пойдет насмарку. Пройдет неделя, и настанет новый воскресный день с его невыносимой, засасывающей скукой, и тогда уже не видать ему ни граммофона, ни велосипеда. Останутся только близнецы, которых тоже ждет унылая скука, да появится на свет еще один маленький крикун.

Они втроем провожали его довольно далеко — миновали поломанную проволочную изгородь, поднялись по желтому жнивью пшеничного поля на склоне холма и дошли до самой дороги. Они льнули к нему, старались заставить его приноровить шаги к их походке. Но он смотрел вдаль, куда его манили широкие горизонты, и, выйдя на дорогу, сказал:

— Мне надо торопиться. А вы получше присматривайте за мамой.

Он встретил ее жалобный взгляд, и на его глаза внезапно набежали непрошеные слезы. Он торопливо поцеловал ее.

— Ура!.. — вдруг закричал он, напустив на себя бодрый вид, и быстро зашагал по дороге.

Возглас недоверия и боли замер в груди матери. Сын оглянулся.

— Я напишу, как только попаду в город, мама, — крикнул он.

А потом они видели лишь облако пыли на дороге. Медленно побрели они обратно к своей лачуге — коротать унылый воскресный день.

Будущее принадлежит нам

Перевод В. Палладина

— Я приговариваю вас к трем годам тюремного заключения по каждому из двадцати пунктов обвинения…

Трижды двадцать — шестьдесят лет. Это значит — пожизненно. Мне двадцать пять лет. Я самый молодой из подсудимых. Нас тринадцать человек. Мы сидим в наручниках на скамье подсудимых в зале квинслендского суда. Я еще слишком молод, чтобы хладнокровно думать о том, что мне предстоит провести всю жизнь за решеткой. В голове не укладывается, что я не могу взять и выйти из зала суда на Рокхэмптон-стрит, вскочить на лошадь и помчаться… назад по той дороге, которая привела меня сюда. По длинной дороге, начинающейся у реки Хантер в северной части Нового Южного Уэльса, — неужели мне больше не суждено ездить по ней!

Я помню начало моего пути — ферму, где прошло детство. В пятидесятых годах мой отец купил хороший участок на берегу реки у отставного полковника, который выращивал главным образом сахарный тростник и бананы. Его землю обрабатывали условно освобожденные каторжники. Один из них, старый Джекоб, еще жил на ферме, когда я был маленьким.

Джекоб-то и рассказал мне историю дерева, ветви которого затеняли окно нашей столовой. Полковник, завтракая, мог видеть в окно, как надсмотрщик наказывал под деревом несчастных работников, и слышать их вопли. И Джекоб утверждал, что такое зрелище повышало аппетит его хозяина.

Джекоб был тихий и очень трудолюбивый. За что же секли его и таких, как он?

Над головой ярко-голубое небо, медленно плывут белые, как руно новорожденного барашка, облака; беззаботно трещат кузнечики; в кустарнике играют туземные ребятишки. Коала жуют нежные листочки эвкалиптов. Джекоб работает на полковника, полковник приказывает высечь его… Жестоко, несправедливо… а мне тогда было всего шесть лет.

И еще Дамми. Джекоб рассказал нам, что мать его была каторжницей. Она работала на ферме в тридцатых годах. Она родила Дамми в тот день, когда ее по распоряжению полковника высекли, привязав к дереву перед окнами столовой. Дамми, сын одного из надсмотрщиков полковника, был слабоумным и немым, но хорошим работником.

Когда я был маленьким, он никогда не расставался со мной. Мы вместе очищали пчелиные соты в дуплах деревьев, катались на самодельном челноке, пасли телят, копались на кладбище для каторжников, где под олеандрами находили скелеты и цепи, — цепи, при виде которых мое сердце начинало бешено колотиться от негодования при мысли, что людей сажали на цепь, как собак.

Хотя Дамми был взрослым, мой отец относился к нему, как ко всем неразумным существам на плантации — малым ребятам и собакам.

Мой отец, рыжебородый шотландец шести футов росту, задавал нам трепку, порой читал нам нравоучения и снова задавал нам — детям, собакам и Дамми — хорошую трепку, но никогда не бывал жесток в наказаниях, потому что мы были маленькие и беззащитные.

И еще совсем ребенком я понял, что силу мой отец не считал правом. Так что, встретив иммигрировавшего из Америки ирландца, я был до глубины души возмущен его рассказом и уже достаточно поумнел, чтобы хорошо в нем разобраться.

Это было в день пятидесятой годовщины царствования королевы Виктории. Мы отправились вниз по реке на пикник. Пока жарили быка, ирландец рассказал мне, почему он приехал в Австралию. Положение рабочих на сталелитейных заводах Питсберга было тяжелым, и там вспыхнула забастовка. Все ее руководители на основании наспех сфабрикованных улик были посажены в тюрьму теми, кто творит правосудие республики. Там, где сила была правом, самым обычным приговором было пожизненное заключение. И вот он, один из руководителей забастовки, разыскиваемый полицией, бежал из Соединенных Штатов.