Ателье - [13]

Небо было черным, и в черноте его клубились серые тучи, набухали тяжелыми пузырями, но как только Даша поворачивала голову, чтоб взглянуть пристальнее, размывались на темном фоне. Стоя на холодном ветру, она подняла лицо и, напрягшись, захотела взлететь. Широкий подол трепался вокруг застывших колен, ступни, заледенев, стали совсем чужими. Она испугалась, что захоти переступить с ноги на ногу — упадет. Но что-то шевелилось там внизу, под широкой юбкой, будто чужое. Она стиснула зубы.

«Не бояться. Нельзя бояться». Волосы кинулись в лицо, и она медленно подняла тяжелую руку, с ужасом глядя, как пальцы, вытягиваясь, истончаются и темнеют, превращаясь в черные длинные щупальца. Глянула вниз. Оттуда, задирая подол, кинулся вверх черный змеиный хвост, крутясь быстрыми завитками.

Даша ахнула и попыталась заслониться, беспорядочно хлеща себя по лицу — чужим и холодным. Дернулась и медленно поднялась в холодное движение ветра.

«Это сон… Снова…»

Она знала, надо захотеть, сильно — тогда ее выдернет из чужого холодного ветра.

И, захотев изо всех сил, резко села, уронив с дивана на пол колючий плед. С кружением в голове протянула руку, боясь взглянуть на нее, пошевелила пальцами и выдохнула — своими, длинными и сильными пальцами. Телефон снова заверещал, и, схватив, она нажала кнопку, притиснула к уху, не посмотрев на экран.

— Да!

В мигающем свете неоновой лампы мелькнул Патрисий, мягко спрыгнул с тумбы и исчез в большой комнате, подсвеченной фонарями с улицы через крайнее окно с поломанными жалюзи.

— Дашута?

Язык плохо слушался и в горле пересохло. Она все еще была там, в кошмарном сне, который с недавних пор повторялся и повторялся.

— Да?

— Ты пьяная, что ли? Это я, Олег.

— Олег?

В трубке с досадой цокнуло. И голос с терпеливым раздражением повторил:

— Олег. Забыла такого?

— А… Что тебе надо?

Держа трубку у щеки, нащупала ногой тапочки. Встала, покачнувшись. Перебирая рукой по наклеенным на стену красоткам, пошла в большой зал, к Патрисию. Подумала на ходу «не так страшно, как сон. Но — противно…»

— Мне как-то странно это слышать. Такая была влюбленная и такой равнодушный голос. Ты что, не одна?

— А тебе какое дело?

Фонари рисовали на шторах узкие полоски света, шумел и бибикал за окном близкий проспект, изредка, громыхая, гудел за дальней стеной лифт.

— Боже мой, девочка. Быстро же ты остыла. А была нежная вся, такими правдивыми глазками смотрела. Что, маленькая ссора и все? Значит, вот ты какая на самом деле?

— Олег, слушай. Не твое дело, ясно? Я не такая, какой ты, какую ты… в общем, я теперь сама по себе.

— Да понял, я. Понял. Забавно, как ты меня использовала. Ах, Олежа, ах, любовь. Выбралась из своего Мухосранска и сразу запела по-другому? Я тебе и нужен был только как перевозчик, да?

— Да ты… — Даша задохнулась, перебирая в голове, на какое обвинение отвечать вначале. И вспомнила вдруг, как в первую ее ночевку в мастерской они пили коньяк с Галкой и Тиной-гренадершей. И как ее, зареванную и несчастную, Тина прижала одной рукой к пышной груди, а другой махнув в себя рюмку, сказала:

— А главное, никогда не оправдывайся, поняла? Пусть какие угодно сказки про тебя плетет, не вздумай оправдываться. Вообще, никогда.

…Даша медленно выдохнула, помолчала, собираясь с мыслями. И, поманив к себе Патрисия, села на табурет, прижала кота к животу — тяжелого, теплого. Ответила в трубку:

— Да.

— Что да?

— Перевозчиком.

— Что?

Нажала пальцем на кнопку отбоя. Телефон тут же зазвонил снова. Она держала его на отлете, смотрела, как прыгают по экрану цветные шарики. Да, вот она коварная такая дамочка. Год переписывались в сети, фотографии друг другу слали, в любви клялись. А какие писал письма, о-о-о! Как требовал, чтоб ехала, немедленно, все-все бросила и ехала, к нему, в новую жизнь! Бросила. Приехала. И быстро надоела. Получила вместо новой жизни — скуку на красивом смуглом лице, раздражение и досаду на ее присутствие в старой московской квартире, разговоры о том, что некоторые не сидят сиднем, тратя деньги своего мужчины, а работу подыскивают настоящую, не в дурацком ателье за копейки.

Патрисий замурлыкал басом, и Даша остановила себя, поняв, что заново перебирает обиды, а с детства знала — ночью этого нельзя. Бабушка говорила «ночные обиды, как голодные мыши — только грызут, ты их, Дашенька, не думай, прочь гони, пусть утром приходят».

— Приходите утром, — шепотом сказала в мигающий экран и отключила телефон.

Как тень, бродя по освещенной призрачным светом мастерской, нашла свою сумку, достала сигареты. И, накинув на плечи наметанную шубку с одним рукавом, полезла на табуретку к окну.

Мороз щипал щеки и уши, дым упрямо лез обратно, но Даша терпела. «ОРХИДЕЯ» за проспектом стояла темным кубом, кое-где продырявленным желтыми квадратиками. Огромные буквы горели синим, зеленым и белым светом, томно и страстно.

В самом верхнем желтом квадратике появился черный крошечный силуэт. Что он там видит, из света в темноту? Наверное, дорога видна ему сверху, как бегут по ней белые и красные огоньки, это люди едут по своим делам, в дома, где их ждут. Где они не одни, в сумраке у открытой в мороз форточки. Всхлипнув, Даша выкинула в ночь окурок, обжегший пальцы. Наклоняясь, протянула руку и нащупала выключатель яркой лампы, висящей над гладильной доской. Щелкнула, раз-другой, освещая вспышками пустоту большого зала. И выключив, посмотрела на дальнее окошко. Человека уже не было.