Арабская поэзия средних веков - [47]

«Клянусь я тем, кого паломник молит:

Моя любовь — не прихоть и не лесть.

Мои глаза туманит плач печали,

Бог весть где ты, и не доходит весть.

Твоей красы слепительное солнце

Все звезды тмит, а в небе их не счесть.

Ты на дары скупа, но я не грешен —

Свидетелями жизнь моя и честь!»

«С той, чьи руки в браслетах…»

С той, чьи руки в браслетах, мне ворон накаркал разлуку.

Злая птица разлук обрекла мое сердце на муку.

Поломались бы крылья у птицы, пророчицы горя!

Занесла б ее буря на остров пустынный средь моря!

С караваном я шел, заунывно погонщики пели,—

Наконец заглянул в паланкин черноокой газели.

Чуть раздвинулась ткань, и за узкой шатровою щелью

Я увидел глаза и точеную шею газелью.

Вдвое краше она показалась в таинственном блеске,

В полумраке сверкали жемчужины, бусы, подвески.

Я смутился, не знал, что же делать мне с сердцем горячим,

Кто меня упрекнет? Или редко от страсти мы плачем?

Мне сказали: «Терпи, должен любящий быть терпеливым,

А иначе весь век проживешь бобылем несчастливым!»

Нет прекрасней ее — так откуда же взять мне терпенье?

Как осилить себя, как умерить мне сердца кипенье?

Ее кожа бела, и налет золотистый на коже.

Сладки губы девичьи, на финик созревший похожи.

Вся — как месяц она, засиявший порою вечерней!

И когда моя страсть разгорелась еще непомерней,

Сладострастных желаний не мог я уже превозмочь,

Саблю я нацепил и ушел в непроглядную ночь.

У шатра ее долго сидел я, противясь хотенью.

И в шатер наконец проскользнул неприметною тенью.

На подушках спала она легким девическим сном,

И отец ее спал, и рабы его спали кругом,

А поодаль вповалку — его становая прислуга,

Как верблюды в степи, согревая боками друг друга.

Я коснулся ее, и она пробудилась от сна,

Но ночной тишины не смутила ни звуком она,

Губы в губы впились, испугалась она забытья,

«Кто ты?» — чуть прошептала, ответил я шепотом: «Я!»

«Честью братьев клянусь, — прошептала, — и жизнью отцовой,

В стане всех подниму, если ты не уйдешь, непутевый!»

Тут ее отпустил я — была ее клятва страшна,

А она улыбнулась — я понял: шутила она!

Обхватила мой стан — поняла: это я, не иной.

Были ногти ее и ладони окрашены хной.

И я взял ее за щеки, рот целовал я перловый,

Льнет так жаждущий путник к холодной струе родниковой.

«Тобой, Сулейма, брошен я…»

Тобой, Сулейма, брошен я, душа изранена моя.

И по плащу стекает слез неистощимая струя.

Поднялся я на плоский холм, гадал я, вспугивая птиц,

Кружили сбивчиво они, ответ желанный затая.

Лишь странный доносился шум от черных, в белых пятнах крыл:

Разлуку предвещала мне густая стая воронья.

Приятно сердцу моему, когда любимой слышу речь,

А речь из нелюбимых уст мне неприятна, как змея,

Но ненавистнее всего мне скрытность женская в любви —

Откройся же, и будем впредь — спокойна ты и счастлив я.

«Безумствую! На ком вина…»

Безумствую! На ком вина,

Что охмелел я без вина?

Кто о прекрасных вел рассказ

Тому, чей пыл едва угас?

Я у горы Сифах сказал:

«Устроим, други, здесь привал,

В том нет беды — дождемся дня:

Играя в стрелы, у меня

Соседка выиграла здесь

И душу всю, и разум весь,

Тогда-то меткая стрела

Глубоко в тело мне вошла.

Всех стрел стрела ее больней —

А лука не было при ней».

«За ветром вслед взовьется смерч…»

За ветром вслед взовьется смерч — и пропадает, откружась.

Когда б больная плоть моя на этом смерче понеслась!

Меня бы ветер подхватил и перенес, донес бы к ней,

Чтоб серая равнина впредь не разделяла страстных нас!

И были б рядом ты и я, — а как иначе рядом быть?

Жизнь отказалась от меня, сиянья дня не видит глаз.

Хоть раз бы муки ей познать, какие мучают меня!

Тоску, страдания мои почувствовать хотя бы раз!

Она — одна из молодых двоюродных моих сестер,

На горке у ее жилья полынь седая разрослась.

«Завтра наши соседи…»

Завтра наши соседи от нас далеко заночуют,

Послезавтра еще — и намного — они откочуют.

Если милая едет к ключам, где прозрачна вода,

Шесть сияющих звезд ей укажут дорогу туда.

Будут быстрых верблюдов погонщики гнать напрямик,

Если мало поводьев, поможет погонщикам крик.

Коль покинет меня, иль утешатся сердца печали,

Иль умру от тоски, что надежду верблюды умчали.

Как живет она там, без меня, затерявшись вдали?

Если б твердость и стойкость меня успокоить могли!

Шел я вслед каравану, заветные думы тая,

И сумел разузнать, в чем нуждается ревность моя,—

Где и как поступать, и к чему мне доступно стремиться,

И чего избегать, и чего подобает страшиться,—

Не приметил я: стали серебряны оба виска!

И она позвала — та, чья нежная шея гибка.

Взор ее и седых заставляет от страсти дрожать,

Учит юных тому, от чего бы им лучше бежать.

В становище их рода послал я проведать ее,

Без стрелы и кинжала убившую сердце мое.

Та, увидя, что тень проскользнула в шатер спозаранок,

Распознала одну из моих расторопных служанок

И сказала: «Ведь он на рассвете простился со мной!

Пусть же наши утехи останутся тайной ночной!»

И сказал я: «Так пусть же мои истомятся верблюды,

Пусть, гонясь за тобой, обессилены станут и худы!»

И сказал я служанке: «В их стан возвращайся тотчас

И скажи: завтра вечером будет свиданье у нас.

Знак подам я — ты этим решимость ее укрепи:

Словно голосом кто-то верблюдицу кличет в степи».

Со стремянным помчались — и с нами любовь понеслась,