Арабская поэзия средних веков - [48]

Путь казала, и быстро домчали верблюдицы нас.

Тут мы лай услыхали собак, охранявших дворы,

Свет увидели, — значит, еще не погасли костры.

И отъехали мы и поодаль от их становища

Ждали, скоро ль угаснут огни и умолкнут жилища.

Был научен стремянный, пока не проснулся привал,

Прокричал он, как будто из степи верблюдицу звал.

Вышла девушка. «Солнце созвездья уже привели,—

Я сказал, — и тепло прикасается к лику земли».

И она в полумраке скользнула ко мне неприметно

И дрожала от страха, старалась, но силилась тщетно,

Чтобы слезы из глаз ее черных, чернее сурьмы,

Не струились потоком, пока в безопасности мы.

И она говорила, что страсть неуемная в ней,

Отвечал я, что страсть моя вдвое и втрое сильней.

«Ах, зачем я люблю! Мне твердят, что опасно любить,

А тебя полюбить, — говорила, — себя погубить.

Я навеки люблю, по-иракски, а ты — не навеки,

Нынче спрячешься в Неджде, а завтра укроешься в Мекке».

«Бежишь от меня…»

Бежишь от меня, хоть не ждал я укора.

Жеманство ли это иль подлинно ссора?

Того, кто изранен, утешит ли Хинд

Иль насмерть убьет продолжением спора?

Советчик мой верный, посланец ты мой,

К ней в дверь постучись, коль не будет дозора,

Скажи: «О любви его знает Аллах,

Но, кроме того, он и друг и опора.

В нем кожу да кости оставила страсть,

Иссох он, как в месяцы глада и мора».

К тебе приближаюсь — бежишь от меня.

И так уже сердце усталое хворо.

Пускай отвернуться мне гордость велит,

Смиренно молю, не страшусь я позора.

О, сжалься над тем, кто любовью сражен,

От страсти умру — и наверное, скоро.

«Называю в стихах…»

Называю в стихах я Сулеймою Айшу мою:

Я родным ее клялся, что имя ее утаю.

В дом пойди ты к Сулейме, ее поскорей извести,

Что разлука близка, что наутро я буду в пути.

Ты спроси ее: скоро ль мы встретимся с нею тайком,

Слово Омара — верно, его не затянет песком.

Клятве клятвой ответь, обо мне и себе не грусти —

Ты вернее всех жен обещанья умеешь блюсти.

Ты честнее всех честных, какими гордится народ,

Что в пустыне, в степи иль на плоском нагорье живет.

О Сулейма, тебе я не лгал, говоря, что люблю,

А теперь я терпеньем обеты любви укреплю.

Видит вечный Аллах: с той поры, как тебя я лишен,

К бедным веждам моим не слетал освежающий сон.

Злобной стаей врагов окружен в моем городе я —

Ждут лишь смерти моей, притворяясь, что будто друзья.

Лицемерам не снесть, что при всех воздается мне честь;

Их ласкательна лесть, а лелеют коварную месть.

Ты же, тайну скрывая, любовью своей сожжена,

Дни и ночи считаешь, когда остаешься одна.

Лишь родня отвернется, тревожишь рыданьями тишь,

Истомленные плачем глаза потихоньку сурьмишь,

Течь слезам не даешь, упрекаешь напрасно глаза,—

Все равно, как ни прячь, на ресницах трепещет слеза.

Белой кожи загар не коснулся, прохладен твой дом;

Никогда прогуляться не выйдешь при зное дневном.

Ты дрожала от страха, когда провожала меня,

Словно в гору влачилась, бессильное тело клоня.

Лишь до двери дошла, ей сказали служанки, дивясь:

«Что ты мучишь себя? — поглядела бы лучше на нас!»

Усадили ее и сказали невольницы: «Тот,

Кто в Сулейму влюблен, от нее никуда не уйдет!»

В час разлуки она говорила: «Куда ни пойдешь,

Будь упорен в терпенье и женских сердец не тревожь!»

О субботняя ночь! Ты дала мне для дальних дорог

Боль одну, и до смерти мне хватит забот и тревог.

«Я рвусь к Асма…»

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито на сто кусков,

Скажу лишь: «Я исцелен!» — и вновь мой дух не здоров.

Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов.

Немыслимого искать — удел убогих умов.

Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар,

Надеялся я и ждал, но ее обещания — пар,

У обманщицы не хочу покупать дорогой товар.

Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар,

Глаза и шею свои принесла красавице в дар.

Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь,

Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть.

Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянуть

Из тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь.

Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход,

Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот.

Но жестка у нее душа — коль друг себя строго ведет,

То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

«Когда б от Хинд…»

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар,

Когда б она с души моей сняла томящий жар,

Когда бы управлять могла сама судьбой своей! —

Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней.

Она спросила у подруг полуденной порой,

Когда разделась донага, истомлена жарой:

«Скажите, такова ли я — вас да хранит Аллах,—

Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?»

Те засмеялись, и таков ответ их дружный был:

«Все у любимой хорошо тому, кто полюбил».

Лишь зависть женская могла внушить ответ такой —

Ведь зависть испокон веков снедает род людской.

Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд,

Белей, чем лилий лепестки, чем белоснежный град.

И день и ночь в ее очах — и чернь и белизна.

Газели шея у нее — упруга и нежна.

А кожа у нее свежа и в летний жгучий день,

Когда неумолимый зной вонзается и в тень.

А в зиму юноше она дарит свое тепло,

Когда устал он и ступни от холода свело.

Своей любимой я сказал в один счастливый час —

А слезы струями лились из воспаленных глаз:

«Кто ты?» — и еле слышно Хинд ответила: «Я та,

Кого измучила любовь, желаний маета.