Арабская поэзия средних веков - [49]

Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму,

Они не могут даже месть доверить никому».

«Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена!

Но как же ты зовешься?» — «Хинд…» — ответила она.

Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг.

В шелках узорных — как копье, был стан ее упруг.

По крови родственники мы, соседствуем давно,

И люди наши племена считают за одно.

Наворожила ты, о Хинд, связала узелок,

Я страстным нашептам твоим противиться не мог.

Кричу я на крик: «О, когда ж свиданья час благой?»

Хинд усмехается в ответ: «Через денек-другой!»

«Уснули беспечные…»

Уснули беспечные, я же припал на подушку,

На звезды глядел, как больной, не смыкающий век,

Пока Близнецы, головней пламенея горящей,

В глубокое небо ночной не направили бег.

Уснули, не знавшие страсти, — и что им за дело,

Что рыщет бессонный влюбленный впотьмах человек?

В ночь, полную ужасов, черного мрака чернее,

В полуночный час я дрожал в ожидании нег.

И в дверь амаритки ударил я кованым билом,

Как будто я родич иль путник, и молвил: «Впусти!

Я жажду любви, и несчастное сердце трепещет

Изловленной птицей, что бьется бессильно в сети».

И тут амаритка в двери молодца увидала,

Который отважен и стыд не намерен блюсти.

И вспыхнула гневно, и грозно нахмурила брови,

Поняв, что я смело в покои решаюсь войти.

Потом успокоилась, гнев ее женский улегся.

А я умолял, как Аллаха в молитве ночной;

Сказал ей: «На десять ночей у тебя я останусь!»

Сказала: «Коль хочешь остаться, останься со мной».

Потом на рассвете, в последнюю ночь, прошептала:

«Скажи что-нибудь, оставайся, мне горько одной!»

«Нет, ты говори, все желанья твои мне законом,

Всевышним клянусь, до скончанья дороги земной!»

«Три камня я здесь положил…»

Три камня я здесь положил и чертою отметил дорогу,

Которой мы шли, и припомнил наш отдых на этом привале,

Друзей и поджарых коней с их очами в глубоких глазницах;

Припомнил, как вышли мы в сад и как весело там пировали.

Припомнил, как пала роса и девушку всю окропила,

В долине, где пастбища фахм — так племя соседнее звали.

Она известила меня, что наутро родня откочует,

Что нам разлученье грозит, что увидимся снова едва ли.

«Останься и жди темноты — найдем себе угол укромный,

Такой, чтоб деревья и ночь от завистников нас укрывали»,

«Мы перессорились…»

Мы перессорились. Как долго мира жду!

Хинд холодна со мной, а в чем нашла вину?

Увы мне! Я зачах, нет крепости в костях,

Под тяжестью вот-вот колени подогну.

Аллах! Безволен я, притом нетерпелив.

Аллах! Мне тяжело, как пленнику в плену.

Аллах! Люблю ее, она же прочь бежит.

Я долю горькую не попусту кляну.

Пусть мой удел не нов, — всегда любили все,

И впредь останется, как было в старину.

Но я пожертвую и тех, кого люблю,

Весь род людской отдам, всех — за нее одну!

«Возле мест, где кочевье любимой…»

Возле мест, где кочевье любимой, не зная покоя,

Поутру проезжаешь и в пору палящего зноя.

Пусть из речи твоей и немного она угадала,

Но тебя твоя речь перед нею самой оправдала.

Из-за Нум ты безумствуешь, темен в очах твоих свет.

Нет свидания с нею, и в сердце забвения нет.

Если близко она, то немного от близости прока,

Нетерпеньем измаешься, если кочует далеко.

И препятствия снова — одно или несколько разом,

Ты уже изнемог, и не в силах опомниться разум…

Если к ней приезжал я, сердито встречали меня,

Как пантеры, рычала ее племенная родня.

Злятся, если меня возле дома любимой увидят,

То вражду затаят, то и явно меня ненавидят.

Друг, привет передай ей, скажи, что я верен и честен,—

Если сам я приеду, всем будет приезд мой известен.

Я в то утро впервые увидел их племени стан

И ее невзначай повстречал у потока Акнан,

«Это он? — прошептала. — Скажи, неужели, сестрица,

Это Омар-герой, о котором везде говорится?

Ты его описала — не надобно зоркого глаза,

Чтоб героя признать, — твоего не забуду рассказа».

«Это он, — отвечала сестра, — все сомненья забудь,

Но его день и ночь изнурял продолжительный путь».

«Изменился же он с той поры, как его я знавала!

Но бегущая жизнь милосердна ни с кем не бывала…»

Он стоял перед ней, без покрова скакавший при зное,

Закаленное тело морозило время ночное.

Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли,

Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.

Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного,

Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.

У нее же ограда — спокойных покоев прохлада,

Для нее и услада сырого зеленого сада.

Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет,

И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет…

Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу.

Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.

В становище друзей у шатров я стоял для дозора,

От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.

А когда по шатрам засыпали они тяжело,

Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.

А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею,

И могла ее упряжь любому достаться злодею…

Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки,

Все себя вопрошал — далеко ль до желанной палатки?

Указали мне путь незабвенный ее аромат

И безумие страсти, которою был я объят.

Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами,

А ее становище лишь к ночи зардело кострами.

Наконец-то и месяц зашел за соседние горы,

Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.