Арабская поэзия средних веков - [46]

Ты, отродясь умевший только врать,

Упреки брось, советов зря не трать.

Знай, для меня ничто — твои слова.

Ушел бы ты хоть на год, хоть на два!

Советуешь, а хочешь обмануть.

Всех ненавидишь, — сгинь куда-нибудь!

Ответить я могу на клеветы.

Умею отвечать таким, как ты.

Любовь — услада одиноких дней,

Так не мешай искать отрады в ней.

Оставь Рабаб, не смей корить ее —

Она души прохладное питье.

Клянусь Аллахом, господом моим,—

А в клятвах я — клянусь — непогрешим,

Меж смертными всех суш и всех морей,

Со мной Рабаб всех ласковых щедрей.

Меня среди паломников узнав,

Решив, что я неверен и неправ,

Отворотилась, плакать стала вновь,

Но победила прежняя любовь.

А я — не ты: чтоб распрю обуздать,

Я правого умею оправдать.

«Душа стеснена размышленьем…»

Душа стеснена размышленьем о муке любовной,

О страсти к тебе, — но уж поздно, любовь отошла!

Когда б ты меня одарила, могло бы лекарство

Мой дух исцелить — и тебе подобала б хвала!

Одна ты виновна, что я, непокорный и дерзкий,

С родными порвал, хоть и не было крепче узла.

И вот я оставлен, последнею близкою брошен,

Опорою, мне никогда не желавшею зла.

Я — путник, проливший последнюю жалкую воду,

Когда его манит обманная марева мгла;

Он жаждет воды, но за маревом гонится тщетно,

Так я — за тобою, ты жаждой мне душу сожгла.

Сувайла сказала, сама между тем на сорочку,

На бледные щеки горячие слезы лила:

«О, если бы Абу-ль-Хаттаб^{134}, не дождавшийся дара,

Вновь начал охоту, стрелка бы я страстно ждала.

Судьба возвратила б счастливые дни золотые,

И нашу любовь не язвила б людская хула».

Слова ее мне донесли — и всю ночь я метался,

Как будто бы тело язвила мне вражья стрела.

Сувайла! Не слаще прозрачная влага Евфрата

Для сына пустыни, сожженного жаждой дотла,

Чем губы твои, хоть и льну я к тебе издалека,

Не веря, чтоб женщина верной в разлуке была.

«Я в ней души не чаю…»

Я в ней души не чаю — и томлюсь.

И для нее любовь — нелегкий груз.

Ей угождаю, если рассердилась,

Она уважит, если рассержусь.

Знать не хочу, что думают другие,

Развеселится — я развеселюсь.

Из-за меня она с семьей в разладе,

Я для нее с родней порвал союз.

Откажет мне в глотке воды прохладной,

Когда томим я жаждой, — подчинюсь.

Нет у нее оружья боевого,

Но с ней сразись — и победит, клянусь!

«Я жалуюсь, моя изныла грудь…»

Я жалуюсь, моя изныла грудь,

Меня терзает страсть, не обессудь:

Я в девушку влюблен, она живет

В далекой Мекке, в доме рода Сод.

Осталась в Мекке, длинен путь оттуда,

Далеко Мекка от селенья Лудда^{135}.

«Мой дом — твой дом», — она не скажет мне,

За страсть мою наказан я втройне.

Твои слова хранить мой будет слух,

Доколь не испущу свой бедный дух.

Прощальный помню шепот в миг, когда

Уже верблюжья звякнула узда.

Из глаз исторглась бурная струя,

Она сказала: «Пусть погибну я,

Будь рядом всякий час, не позабудь —

Увидимся опять когда-нибудь!»

«О Абда, не забуду тебя…»

О Абда, не забуду тебя никогда и нигде,

Не изменится сердце ни в счастье своем, ни в беде,

Не изгонит любви ни усердие клеветника,

Ни разлука с тобой, далека ли ты или близка.

От меня отвернулась? Другого успела найти?

При любви настоящей — для новой закрыты пути.

Я раскаялся, — если раскаянье примешь, Абда,

То меня упрекнуть не захочешь уже никогда.

Все желанья твои я исполню покорным слугой,

А попросит другая, отказом отвечу другой.

Упрекаю себя. Ты моих не желаешь услуг,

И лишь сердце, как друг, разделяет со мною недуг.

Лишь терпенье и стойкость — покоя вернейший залог,

Где же взять мне терпенья? Мой разум уже изнемог!

Абда, белая ликом, любого ты сводишь с ума,

Всех разумных и умных, но холодом дышишь сама.

На рассвете выходишь, куда-то торопишь шаги,—

А шаги у тебя не длиннее овечьей ноги…

Не забыть этот день, не забыть, как сказала она

Четырем горделивым подругам, чья кожа нежна:

«Не пойму, почему холоднее он день ото дня,—

Иль другую нашел? Иль обиду таит на меня?»

«Такие слова мне послала подруга моя…»

Такие слова мне послала подруга моя:

«Мне все рассказали, о чем не ждала и намека:

Что ты, — говорят, — изменил и покинул Рабаб.

Мой друг дорогой, заслужил ты за дело упрека!

Ты бросил Рабаб, ты Суди теперь полюбил,

Все клятвы свои растерял во мгновение ока.

Нет, жизнью клянусь, — я утешусь, другого найду,

Пускай нечестивца любви обольщает морока,—

А я из тех женщин, которых, как видно, прельстить

Умеешь обманом, — и вот дожила я до срока.

Вдобавок, ни слова не молвив, ты бросил меня,

Я вижу — ты лжец, а на свете нет хуже порока.

Где шепот ночной, уверенья и клятвы твои?

Все вышло навыворот, близкое стало далеко.

Ты клялся Рабаб, что ее полюбил навсегда,—

И что же? Отринул, покинул — и я одинока!

О брат мой! Ты втайне готовил измену свою,

Все знал наперед, поступил ты с любимой жестоко.

О, если ты снова захочешь свиданья со мной,—

Будь проклята я, коль не стану умней от урока!

Пожалуй, нашептывай клятвы, потом нарушай —

Для женского сердца от них — ни отрады, ни прока».

«Ты, девушка верхом на сером муле…»

Ты, девушка верхом на сером муле,

Иль Омара ты вздумала известь?

Сказала мне: «Умри иль исцеляйся!

Но я тебе не врач, хоть средство есть.

Я гневаюсь, и гнев мой не остынет,

За столько лет во мне созрела месть.

О, если бы твое, изменник, мясо

Могла я, не поджарив, с кровью съесть!»