Арабская поэзия средних веков - [44]

С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.

Ему я сказал: «Оседлай поскорее коня —

Уже на востоке я проблески вижу огня».

Когда ободняло, я был уже в дальнем краю.

О, если б вернуть мне любовную полночь мою!

«Опомнилось сердце…»

Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб.

Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.

Я жаждал свиданья, она же корила меня,

Невинность мою за чужую виновность кляня.

Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег —

Пора подошла, на висках проступал уже снег.

И вот от Рабаб появился с вопросом гонец:

«Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?

Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть?

И правда ль, что он собирается нынче же в путь?»

О, если с конем не смогу разлучить ездока,

Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!

Она к безутешному тайно послала гонца,

Сулила награду, которой все жаждут сердца.

Она упрекала того, кто безумно влюблен,

Кто страстью палим, кто измучен, — и ринулся он,

На крыльях понесся, стопы не касались земли.

Советы друзей образумить его не могли,

Напрасно они порицали мой страстный недуг,

Порочить тебя — вот Аллах! — не посмеет и друг.

Так сильно страдал я, так болен я был поутру,

Что, видя меня, все подумали — скоро умру.

«Кто болен любовью…»

Кто болен любовью и ревности ведал кипенье,

Кто долго терпел и, страдая, теряет терпенье,

Тот жаждет всечасно, и цель им владеет одна,

Но, сколько ни бейся, ни ближе, ни дальше она.

Подумает только: «Я хворь одолел!» — но, угрюмый,

Вновь страстью кипит, осаждаем назойливой думой:

«Она холодна», — и тотчас из горящих очей

Покатятся слезы и в бурный сольются ручей.

Когда он один, со своею желанной в разлуке,

Бедняк убежден, что до гроба не кончатся муки.

Он призраком бродит, покойником стал, хоть и жив,

На плечи любовь непосильною ношей взвалив.

И жизнь ненавистна, и ум ни во что не вникает.

Кто любит такую, на гибель себя обрекает;

Лишится ума, кто влечения к ней не уймет;

Замрет в удивленье, кто нрав ее честный поймет.

«Много женщин любил я…»

^{127}

Много женщин любил я, и сердцем они не забыты,

Но любовные думы с печалью глубокою слиты.

Знайте, други, недавно я в знатную страстно влюбился,

Ей в роскошном дворце услужают рабы и наймиты.

Нрав у девушки мил, и прельстительны пышные бедра,

С нею в близком родстве благородных кровей курейшиты^{128}.

Во дворце у нее много женщин в ее подчиненье,

Предки знатны ее, между всеми они знамениты.

Скажешь ты: облаками укутано нежное солнце,—

Тонок йеменский плащ, золотыми узорами шитый.

Взор блеснул из-за шелка, мое обезумело сердце —

Но задернулся плащ, ей служанки прикрыли ланиты.

И сказал я, уже отделен от нее покрывалом:

«Вот награда любви?» — а рабыни ее деловиты,

И сказала одна из невольниц ее тонкостанных:

«Кто влюблен, те порой не напрасно бывают сердиты.

Надо так поступить, чтобы стал стихотворец доволен:

Чтобы дело уладить, служанку к нему отряди ты.

Он и честен и чист; кто толкует тебе о разрыве,

Тех не слушай, беги, наставления их ядовиты.

Бога, что ль, не боишься? Твой пленник, тобой покоренный,

И на Страшном суде справедливой достоин защиты.

Иль его ты убей, и навеки его успокоишь;

Ты — живи, он — умри, — значит, оба вы будете сыты,—

Иль убийце отмсти, как написано — око за око —

По Святому писанью, — и будут обиды убиты.

Или, в-третьих, его полюби, как воистину любят,

Худо, если любовью коварство и злоба прикрыты».

«Посмотри на останки…»

Посмотри на останки, которые кладбищем серым

Средь долины кривой меж Кусабом лежат и Джарейром^{129}.

Обиталищ следы замели, проносясь, облака,

Их при ветре лихом завалили наносы песка.

Будто видятся там письмена, но минувшего были

Под набегами бурь затянулись покровами пыли.

От кочевья былого теперь не найдешь и следа —

А шумела здесь жизнь и стояла шатров череда.

Обитала здесь та, что паломницей шла между нами

И, дорогу прервав, Сатану побивала камнями.

Здесь она мне сказала, едва загорелся рассвет,—

Я тогда не смутился и дал ей достойный ответ —

Мне сказала она: «Если друг покидает подругу,

Хочешь ты, чтоб она заплатила ему за услугу»?

Я ответил: «Послушай и слушай меня до конца:

Тот, кто слух преклоняет к наветам лжеца и льстеца,

Да боится, что дружбу он дружбой лукавой погубит:

Друг, свой выхватив меч, надоедливый узел разрубит.

Что я думаю, слушай, коль это самой невдомек,—

Укоряешь меня, я терплю за упреком упрек,

Слишком долгий мы срок друг от друга вдали кочевали,

Я наказан уж тем, что при мне ты всегда в покрывале!

Ты ведь знаешь — как солнцем, твоим я лицом осиян.

Лица женщин других для меня — темнота и туман».

«Я жаждал и ждал…»

Я жаждал и ждал, но ты не пришла, лежу я без сна,

И мысль об Асма мне душу томит, как тяжесть вина.

Когда б не судьба, не стал бы я жить — не настолько я глуп —

В далеких местах, где крепость Гумдан^{130} и зеленый Шауб^{131}.

Здесь мучит меня лихорадка моя уж целых три дня,

Едва отойдет от постели — и вновь навещает меня.

Когда бы я в дар Эдем получил с прозрачной рекой,

Добрел бы до врат, но двинуть, увы, не смог бы рукой.

Ты, желтая хворь, и братьев томишь, их стон в тишине —

Как жаворонков ослабевшая песнь в пустынной стране.

Когда бы в Сувайке^{132} видела ты, как озноб мой лих,

Как тяжело мне, больному, сдержать двугорбых моих,