Апостол свободы - [39]

Заниматься в таких условиях было невозможно, и мало-помалу воодушевление болгар угасло и сменилось скукой и безразличием. Положение осложнялось тем, что сербов, зачисленных в училище под тем предлогом, что болгарских добровольцев слишком мало, чтобы пополнить все места, интересовала не столько возможность чему-нибудь научиться, сколько материальная обеспеченность, которую им предлагало училище. К тому же они были настроены крайне шовинистически, и вскоре все училище распалось на группки земляков, которые постоянно спорили о границах между отдельными областями и сопровождали свои ссоры руганью. Еще в самом начале болгарским кадетам не понравилось то, в каком шовинистском духе вел свой предмет преподаватель географии, однако они старались не обращать внимания на его выпады и считать их исключением; все их помыслы были сосредоточены на подготовке к войне за освобождение родины, которая должна была начаться ближайшей весной. Теперь же обстановка в училище ухудшилась в такой мере, что «общий враг» был забыт. Занятия прекратились совсем, самых способных кадетов порознь перевели в сербские армейские части, а остальные проводили время за колкой дров, чисткой нужников и другими работами в этом роде, совершенно не соответствующими положению кадетов военного училища. К тому же сербские офицеры, вначале столь дружески расположенные к «братьям по крови и вере» и готовые во всем им помочь, теперь изо всех сил старались унизить и оскорбить их. Кыршовский в своих воспоминаниях с горечью замечает, что если бы в училище началась холера, она принесла бы кадетам куда меньше тягот и обид, чем его командир, который «нанес смертельную рану сердцу каждого болгарина».

В конце концов слухи о неудовлетворительном положении вещей в Белграде, по-видимому, дошли до Бухареста, и «Добродетельная дружина» прислала двух своих представителей ознакомиться с обстановкой на месте. Их весьма сердечно принял военный министр, который заверил представителей «Дружины», что все достойные сожаления перемены в училище произошли без его ведома и согласия и что он немедленно примет меры к их исправлению. Делегаты уехали обратно, удовольствовавшись его заявлением, а положение осталось прежним. Позднее, в конце зимы, из Бухареста прибыл еще один посланец, и комедия повторилась. Дело же объяснялось просто: сербы к этому времени сочли, что сумеют уладить разногласия с турками дипломатическим путем, и потому присутствие болгарских добровольцев снова оказалось для них помехой.

А кадетами уже овладело полное безразличие. Всякое желание учиться, всякая надежда на лучшую участь уступили место единственному стремлению: демобилизоваться и убраться куда-нибудь подальше. Левского, за плечами которого был горький опыт первой Легии, глубоко тревожила создавшаяся обстановка. Он сразу заметил симптомы перемен в сербской политике и понял, что болгарские добровольцы снова обречены на разочарование. Это была гнетущая перспектива, но Левский не принадлежал к людям, готовым плакать у разбитого корыта; наоборот, он тут же стал прикидывать, нельзя ли даже в сложившихся обстоятельствах сделать что-то полезное для дела.

Он не хотел, чтобы добровольцы разбрелись кто куда, так ничего и не совершив, и потому поддерживал тех, кто поговаривал об уходе в новые четы с наступлением лета. В то же время он был уверен, что особой пользы повторение прошлогоднего опыта не принесет, и пришел к выводу, что поход четы возымеет нужное действие лишь в том случае, если на месте будет заранее проделана подготовительная работа. Еще учителем он пробовал, причем небезуспешно, влиять на людей и организовывать их, и такая работа привлекала его. Более того, он считал, что ему как бывшему помощнику первого воеводы принадлежит долг и право начать эту подготовку.

Убедившись в необходимости работы с населением на месте, он стал искать пути и способы претворения своих планов в жизнь. Прежде всего нужно было раньше срока получить увольнение из Легии, чтобы попасть в Болгарию до того, как чета выступит в поход. Кроме того, следовало заручиться поддержкой какой-либо официальной инстанции. Он решил обратиться к Найдену Герову, который приехал в Белград в первой половине января 1868 года. Левский считал, что Геров как нельзя более подходит для этой цели, ибо не только является русским консулом, но и тесно связан с верхушкой «Добродетельной дружины». Несколько раз Левский пытался добиться свидания с Геровым, но безуспешно, и наконец 1 февраля написал ему письмо с просьбой помочь с увольнением из Легии по крайней мере дней за двадцать пять до официальной даты ее роспуска, а также снабдить его оружием, чтобы он мог уехать в Болгарию и проделать там предварительную работу[53].

Геров получил это письмо, — оно сохранилось среди его бумаг, — но по-видимому не счел нужным что-либо предпринять. Короткий флирт русофилов с четами кончился, и сами четники их уже не интересовали. Но даже если бы Геров отозвался на его просьбу, Левский не сумел бы выполнить задуманное. У него начались такие боли в кишечнике, что он попал в сербский военный госпиталь. Обстановка там была далеко не удовлетворительная, и Левский томился, страдая от боли и одиночества, до тех пор, пока Хитов не взял его оттуда и не устроил в частном доме, хозяйка которого согласилась ухаживать за больным. И в госпитале, и в этом доме по субботам и воскресеньям его навещали друзья. Они держали его в курсе событий печального существования Легии. Невзирая на боли и приступы тошноты, Левский не терял врожденной жизнерадостности, и товарищи уходили от больного в приподнятом настроении. По словам Михаила Грекова, они бывали у него регулярно, отчасти — и это верно — потому, что им некуда было деваться из-за безденежья, но и еще потому, что у него они «находили утешение, слушая рассказы о походе с четой в качестве знаменосца».