Когда Свобода уходит, она уходит не первой, уходит не второй и не третьей,
Она ждет, чтоб ушло все остальное — она уходит последней.
Когда нигде не останется памяти о героях и мучениках,
Когда вся жизнь и все души мужчин и женщин исчезнут с лица земли в каждом ее краю, —
Только тогда Свобода исчезнет с земли в этом краю,
И во владение ею вступит тиран и язычник.
Уолт Уитмен
И рай, и ад — здесь, на земле.
Высоко на белой абсиде церкви Богородицы в Карлово зодчий вылепил человеческую руку, указующую на север, и для пояснения приписал: «Зри!». Но напрасно взор путника устремляется вслед за неподвижным указателем в поисках предмета или явления, столь настойчиво предложенного его вниманию; замысел мастера остается загадкой, которая бросает вызов разуму и будоражит воображение.
Если благочестивый мастер хотел прочесть проповедь о величии господних трудов, он не мог найти иллюстрации более подходящей, нежели здешние места. Славный своими садами и великолепными ореховыми рощами, городок Карлово приютился у подножья Стара-Планины среди не имеющей себе равных по красоте Долины Роз, в самом сердце Болгарии. На юге мягких очертаний конические холмы Средна-Горы отделяют долину от жарких равнин Фракии, ее рисовых полей и садов, где зреют персики, инжир и хурма; на севере могучая стена Балканского хребта прикрывает ее от зимних холодов. Здесь сам воздух кажется мягче, а небо — безбрежнее, чем где-либо в Болгарии. Здесь сама природа создала сад, орошаемый прохладными реками и горными потоками, украшенный зелеными лугами и прекрасными, плодоносными деревьями — орехом, сладким каштаном, яблоней, миндалем, черешней, грушей и сливой. Здесь даже поля походят больше на цветочные клумбы, нежели на пахотную землю. Маленькие городишки под красными черепичными крышами — Сопот, Карлово, Калофер, Казанлык — лежат, как зерна гигантских янтарных четок среди полей подсолнуха, виноградников, лаванды, мяты и насаждений знаменитой масличной розы, которая нигде на земле не растет в такой пышности и изобилии, как здесь.
Но возможно, что зодчий, изваявший указующую руку, думал не столько о розах, сколько о шипах, — о страхах и мучениях, которые превращали созданный природой рай в удушливый ад и которые можно было назвать одним словом: турки. Они жили в северной части города, там, куда указывала рука, и даже в тени церкви св. Богородицы было трудно забыть об унижениях рабства. На протяжении веков племя владык запрещало строить церкви, и болгары молились богу тайно, за высокими оградами, в молельнях, наполовину врытых в землю и замаскированных под обычные дома. В то время, когда была построена и освящена церковь св. Богородицы, Османская империя провозгласила реформы, известные под названием Гюльхан Хагги Шериф и Хатт-и Хумайюн, получившие большую гласность и предоставлявшие ее христианскому населению известные права, — если не на деле, то на бумаге; однако болгары давно приучились не попадаться на глаза завоевателям подобно собаке, которая в любую минуту ожидает пинка, и потому строили свои непритязательные церкви подальше от центральных площадей. У св. Богородицы не было ни купола, ни колокольни, в то время как над зеленым морем ореховых садов вздымались белые минареты множества мечетей, и путник, въезжающий в Карлово, мог не сомневаться, что перед ним — город, где власть принадлежит исламу.
Само название Карлово турецкого происхождения и дано в память о Карлызаде Гаази Лала Али-бее, которого султан Баязид II милостиво одарил здешними землями В 1485 году Карлызаде Али-бей построил в новых владениях Куршум-мечеть, а когда уже в преклонном возрасте решил вернуться на родину, в Анатолию, засвидетельствовал свое благочестие, навечно закрепив за мечетью доходы от своих владений в Болгарии.
Обычно болгары тихо и мирно жили в соседстве с турками, — разумеется, при условии, что они вовремя платили налоги, а на все вопросы отвечали со смирением и к ответу присовокупляли взятку; но в любую минуту достаточно было малейшей искры, чтобы вызвать взрыв мусульманского фанатизма, и он заливал окрестности как лава, оставляя после себя слезы и пепел пожарищ. Ничья жизнь и ничье имущество не были в безопасности. Нередко ночную тишину нарушали отчаянные вопли, причину которых никто не смел выяснять. Если болгарин был так неблагоразумен, что жаловался на турка, вскоре в его лавке вдруг возникал пожар без видимых причин. В любой момент можно было ждать, что в ворота постучат и хозяина вызовут в конак;[1] вызов падал на его голову как гром с ясного неба и мог кончиться приятельской беседой с каймакамом[2] за чашкой горько-сладкого кофе или пытками и ссылкой в раскаленную базальтовую пустыню Диарбекира, за тысячи километров от дома, в безлюдные горы Малой Азии.
По всей Болгарии пели не только о любви юноши к девушке, не только о радостях и печалях обычной жизни; песни повествовали о ее ужасах с обыденной простотой, от которой даже сегодня стынет в жилах кровь и сжимается сердце. Песни рассказывали о том, как женщин уводят в цепях в рабство, отрывая от их родного дома и детей; об украденных невестах; о насильственном обращении в ислам; о пытках и допросах, о тюрьмах и казнях.
