Анна Леопольдовна - [136]

После смерти обеих кормилиц появились у нас вскоре новые служанки. Это деревенские девушки, крепкие и не такие молодые. Одной, Прасковье Васильевой, около тридцати лет; другая – Федосья Якина – лет двадцати четырех. Их схватили по приказанию Полозова, неподалеку от их деревень, и привезли сюда. Впрочем, пора бы мне перестать удивляться. Обе пленницы кажутся вполне равнодушными к перемене своей участи. Руки их, конечно, грубоваты, и прислуживают они неуклюже, но весьма старательны, почтительны, весьма усердны, весьма. Я спрашивала, не тоскуют ли они по родным, имели они женихов или не было таковых. Прасковья и Федосья в ответ лишь улыбаются смутно и стертыми каким-то улыбками и отвечают односложно, что, мол, имеют и родных и женихов, и скучают, да что ж… И снова принимаются усердно за работу, моют белье, прибирают в комнатах…

И все же принцессе Елизавете сделалось гораздо легче. Головцын поздравил ее с выздоровлением. Она выглядела совершенно в полном разуме.

– Свобода, – произнесла она. – Свобода. Лишь одного мы все жаждем – свободы! Благодарю вас. Простите. Мне гораздо лучше теперь.

Ей действительно лучше. Полозов приказал расчистить в саду прогулочные дорожки. Я гуляю с обеими принцессами. Дневной свет беспощаден к их лицам. Прежние мои милые девочки, резвившиеся с веселым смехом беззаботно, как же они увяли, словно цветы, побитые холодом, как потухли глаза, а щеки впали и побледнели… Екатерина и я ступаем осторожно, поддерживая Елизавету под руки.

* * *

Попов учинил дебош. Пьяный вломился на квартиру к Полозову, шумел и буйствовал. А когда солдаты уводили его, чтобы посадить под арест, он вопил и пытался драть их за волосы.

* * *

Попов освобожден, трезв и хмур. Пил с нами кофе, рассказывал открыто, нимало не таясь, о мятежнике Морице Беньовском[123]; он из числа поляков, не желающих признавать власти Российской империи над Польшей, был сослан то ли в Сибирь, то ли на Волгу, бежал, собрал сообщников, захватил корабль и теперь плывет… куда? Бог весть!.. Но Полозов опасается, что извилистый путь этого странника свернет и в наш медвежий угол… Попов обо всем этом рассказывал хмуро, и не ясно было его отношение к действиям таинственного Беньовского. Я заметила, что глаза принцессы Елизаветы чуть вспыхнули.

– Едва ли этот человек попадет в Холмогоры, – сказала я с возможной поспешностью.

За столом говорили только я и Попов.

* * *

Я несколько раз повторила Елизавете, что не следует питать в своей душе несбыточные надежды. Попов оказался разговорчивым не с одними нами, но и с Полозовым, за что и сидит теперь снова под арестом. Я знаю, Беньовский никогда не прибудет в Холмогоры. Никто не прибудет в Холмогоры. Никакой таинственный освободитель. Никогда.

* * *

У нас новый гость. Алексей Петрович Мельгунов[124], действительный тайный советник, сенатор, ныне генерал-губернатор Ярославского и Вологодского наместничества. Учтивость столичная, и камзол новомодного покроя. Что будет? Каковы мы на взгляд вельможи? Я, боящаяся смотреться в зеркало. Несчастная худышка Екатерина, совершенно оглохшая. Елизавета, во внешности которой следы былой прелести совершенно поглощены болезнями и терзаниями души. Петр, горбатый и кривоногий. Алексей, злоупотребляющий вином… Это мы…

* * *

Первые дни наш гость выглядел усталым. Теперь он ежедневно обедает с нами и с прибывшим Головцыным. После обеда садимся за карты. Я примечаю, что гостю нашему карты скучны, однако принцы и принцессы этого не примечают и веселятся присутствием в игре нового лица. Екатерина робеет и стыдится своей глухоты и косноязычия. Обыкновенно она хорошо читает по губам обращенные к ней слова и отвечает как может. Но теперь она предпочитает молчать и улыбаться, показывая зубы, совсем почерневшие.

Мельгунов беседовал с Елизаветой при мне и, вероятно, испытывает ее. Он спросил, куда бы принцы и принцессы отправились, ежели бы их освободили из холмогорского заточения. Она отвечала чрезвычайно разумно, что в молодые лета была им всем лестна жизнь в большом свете, а ныне им, застарелым, нечего более желать, кроме как жить здесь, в уединении.

– Рассудите сами, – говорила она столичному гостю, – можем ли мы иного чего пожелать, кроме сего уединения? Мы здесь родились, привыкли и застарели, так для нас большой свет не только не нужен, но и тягостен, для того, что мы не знаем, как с людьми обходиться, а научиться уже поздно, но просим только вас, – она отерла увлажнившиеся слезами глаза носовым платком, – просим исходотайствовать нам у Ея императорского величества, чтоб нам позволено было выезжать из дому на луга для прогулки; мы слыхали, там цветы есть, каких в нашем саду нет… – Она задумалась и посмотрела на меня. Я подхватила нить разговора и попросила, в свою очередь, о другой милости:

– Подполковник и офицеры, которые при нас находятся, имеют жен, так позволено бы было им к нам ходить, а нам к ним для препровождения времени, а то скучно все одни и те же лица видеть кругом…

Ободренная моими словами, Елизавета продолжила:

– И дали бы нам портного, который бы мог на нас шить платье. Да баню, что в саду стоит, отведите от наших покоев подалее, а то пожару боимся, как бы не сожгли нас. Да служителям нашим дозвольте свободный выход со двора. А если вы нам все это исходатайствуете, то мы весьма будем довольны и ни о чем более утруждать не будем и ничего не желаем и рады остаться в таком положении на век.