Анна Леопольдовна - [134]

* * *

Боже мой! Все мертвы. Тетушка Адеркас, добрый Сигезбек и его жена…

Из Петербурга получено письмо от графа Панина. Кабинет чрезвычайно встревожен. Головцын в Холмогорах. Он показал письмо мне. Я также встревожилась. В Петербурге поражены тем, что принцы и принцессы, всю свою жизнь про ведшие в заключении, отнюдь не доведены до скотского состояния. Я терзаюсь (иначе не могу сказать!) чувством вины. Я не должна была позволять Елизавете писать эти злосчастные письма. А я-то, глупое существо, еще и гордилась, как хорошо, мол, пишет принцесса!.. Что же теперь ждет нас? Вот что пишет Панин Головцыну (благословляю мою чрезвычайную память):

«…На сих днях получил я от вашего превосходительства, при обыкновенном месячном репорте, три письма, именем всех детей вам известных писанныя к Ея императорскому величеству, к Их императорским высочествам, а при том особенное ко мне. Все сии письма вид имеют, будто бы писаны были рукою меньшой дочери Елисаветы, которая в первых двух подписалася с сестрою и братьями, а в последних за всех. Впрочем, не только рукопись и склад сих писем не соответствуют той простоте, в которой дети сии выросли, но и расположение мыслей каждого письма меня в великое удивление привело особенностию слога. Я по сей день всегда того мнения был, что они все безграмотны, и никакого о том понятия не имел, чтоб сии дети свободу, а паче способности имели куда-либо писать своею рукою письма. Думал я, что у них никакая и никуда переписка не бывает и быть не может, ни чрез их самих, ни чрез кого бы то ни было из находящихся при них. Посему и поверить можете, в какое я удивление пришел, получа в одно время три письма, слогом свыше кажется могущаго в них быть понятия, а рукою будто бы меньшой дочери писанныя. Наконец, не меньше меня и то удивило, что ваше превосходительство, получа оныя из Холмогор, не только сами для себя не сделали никакого примечания, но и все те письма без всякаго вашего ко мне об них упоминания, так как они дошли в ваши руки незапечатанныя, в моем конверте по обыкновенной почте ко мне переслали. Для чего прошу вас как наискорее меня уведомить, чьим складом все сии три письма сочинены. Чьею рукой написаны и кто на них подписывался? Я из сего заключаю, что кроме таких писем, каковы пишутся теперь, может, по усматриваемым ныне обстоятельствам, свободна им быть переписка и в другия места. По сим причинам вам ре комендую, крайне впредь наблюдать, дабы они ни с кем и ни под каким видом переписки не имели. А к тому средство одно остается, чтоб все пресечь способы, каковы из сих писем усматриваются к описанию, отдаля оныя под каким ни есть претекстом, им не оскорбительным и не приметным; т. е., чтоб те персоны, для которых сию осторожность иметь нужно и должно, отнюдь не почувствовали вашего к тому расположения, ниже того, что сии их письма, которыя ныне ко мне пересланы, к тому подали повод. Ежели же что им нужно дать знать ко мне или прямо адресоваться к Ея императорскому величеству, о том бы объявляли вам, а вы по благоусмотрению вашему имеете прямо доносить Ея императорскому величеству.

При разборе о сем происшествии, так как и при новом от вас распоряжении об осторожности впредь каких-либо переписок от сей грамотной девицы, покорно прошу и рекомендую вашему превосходительству употребить все ваше благоразумие и скромность, дабы ни она и никто, с нею сообщающиеся, приметить того не могли; а притом меня откровенно уведомить: достанет ли сил господина Мячкова далее еще содержать такую важную стражу сего его настоящего поста.

Постскрипт:

Памятуется мне, что или вы сами или лекарь Лунд в бытность свою у вас писал, что меньшая дочь Елисавета имеет некоторое сообщение любовное с одним сержантом, которого Лунд называет Трифоновым, сказывая при том, что он на один глаз крив и что ныне уже женат, но что он у Мячкова все письменные дела отправляет. Памятуется также мне, что о пресечении такого сообщения от меня к вам писано было в то же самое время единственно в том намерении, чтоб сия любовная связь не произвела какого нечаянного следствия в заключенных. Но как при делах такого письма отпуска не находится, то и прошу меня уведомить, что по сему у вас сделано, ибо и вашего на то уведомления в делах также не отыскивается. Ежели же к вам о том писано было от меня, то с того письма оставьте у себя копию, а оригинал ко мне пришлите с нарочным, уведомя меня и о всем том, что в письме написано нынешним от меня к вам».

Гроза над нами разразилась. Головцын разбранил Мячкова. Приказано не отпускать чернил, перьев и бумаги. В своем ответе Панину Головцын уверяет, что ни в чем не повинен, а грамоте обучали принцев и принцесс при начальниках прежних. И наконец, всю вину за грамотность Елизаветы сваливает Головцын на меня, упомянув и покойного Ледовского, также повинного в грамотности несчастных узников. Виновен, разумеется, и принц Антон, но что же с мертвых спросишь!

Мячков заменен Полозовым. Ах, да все они на одно лицо! У меня заканчиваются чернила и бумага. Что будет со мной? Кого просить о помощи?

* * *

Я не писала более года. Вообразите, что довелось мне пере чувствовать! Однако наконец-то в моем распоряжении чернила, бумага и перья. Каким образом сие достигнуто, спросите вы. Начну с того, что при нас нет более Гассельмана, а поставлен новый лекарь, Попов. Он горький пьяница, и я бы ни за что не стала у него лечиться, и тем не менее полезен он именно мне. За стакан водки этот человек доставит вам все что угодно. Я постоянно снабжаю его водкой и вином, подаваемым при кушанье. Естественно, я рискую, но я столь же пристрастна к писанию своих записок, сколь Попов – к питью водки и вина…