Анна Леопольдовна - [138]

Циглер объявил мне, что я свободна, и вручил письмо, писанное императрицей собственноручно по-французски:

«Госпожа Мюнхгаузен, не беспокойтесь нисколько на счет путешествия, предпринимаемого вами. Я позабочусь о вашем благополучии и вменяю себе в истинное удовольствие дать вам несомненные знаки моего благоволения.

Екатерина».

Действительно, я получила все необходимое для путешествия, в том числе одежду, посуду, одеяла и проч., а также деньги – шестнадцать тысяч рублей. Принцы и принцессы также будут снабжены всем необходимым и получают по восемь тысяч рублей каждый. В Дании для их водворения избран ютландский городок Горсенс. Город этот лежит в восьми милях от большой дороги, там есть небольшая гавань для местных судов и стоит кавалерийский гарнизон; окрестности красивы; жители, все без исключения, принадлежат к торговому и ремесленному сословию. Для принцев и принцесс уже куплены два дома. Особо для них будет устроена церковь и при ней русский православный священник. На содержание церкви и священника будет идти особая сумма денежная, подобно тому, как это делается для прочих русских церквей и священников в чужих краях.

Циглер также предупредил меня о необходимости осторожности в обращении с принцами и принцессами, поскольку они возросли в заключении, робки и потому могут быть крайне встревожены переменой своей участи и могут также предположить в будущем еще большее угнетение или даже и стремление к их погибели. Для них велено сыскать священника добропорядочной жизни. Я обещалась быть осторожной.

* * *

Все настолько поразительно! По приказанию этой женщины убит старший брат несчастных принцев и принцесс. По ее приказанию? Докажите, ежели сумеете! Кто слыхал, чтобы она кому-либо приказала что-либо? Кто видал какое бы то ни было приказание, писанное ее рукой или чьей бы то ни было рукой? Нет. Не было ничего. Никто ничего не видывал, не слыхивал. Отчего-то все, кому, по ее мнению, следует быть убитыми, убиты. Восхищения достойно! Все мы, которых она не освобождала столько лет, должны быть благодарны ей за ее милости, за ее милосердие. А что нам еще остается?! Мы благословляем ее и ее сына. Даже я испытываю невольное чувство благодарности. Я и должна испытывать подобное чувство. Разве мне не была предложена свобода еще прежде нынешнего освобождения? Что же сделать? Растоптать ее портрет? Плюнуть в лицо, изображенное на этом портрете? Что ж! Плюнуть в лицо тирана, на коем ясно выписаны все пороки, растоптать его портрет с наслаждением… Это возможно и понятно. А вы попытайтесь заставить себя плюнуть на нежную щеку милой женщины, топтать подошвами сапог или башмаков приятные черты, выражающие ум и доброту… Ненавижу ли я ее? Право, мне все равно. Кто виновен в том, что русское престолонаследование таково, каково оно есть? Кто, объясните мне, повинен в том, что русский трон – ужаснейшее место в мире? Кто виноват, расскажите мне, в том, что русская история – это именно русская история, а не история какой-либо иной страны? Вы слышите, я смеюсь, я смеюсь. Нет, я вовсе не сошла с ума. Я всего лишь смеюсь.

* * *

Принцы и принцессы отправятся из Архангельска на четырнадцатипушечном фрегате «Полярная звезда». Но из Холмогор мы все поплывем на речном судне до Новодвинской крепости.

* * *

Покамест мы все здесь ведем светскую жизнь. Прибыл Мельгунов. Мы обедаем с женой Полозова, играем в карты с Циглером. Явилась госпожа Лилиенфельд[126], которая будет сопровождать Брауншвейгское семейство до самого Горсенса. Госпожа Лилиенфельд привезла новые сундуки с новыми платьями и уборами.

Мельгунов объявил, адресуясь преимущественно, разумеется, к принцессе Елизавете, что в случае неповиновения или сопротивления воле Ея императорского величества, касательно их переселения, следуя каким-либо ухищренным наущениям и советам, не токмо лишатся они предопределенного пенсиона, но и малейшей от Ея величества помощи и покровительства…

Умница Елизавета отвечала с твердостию:

– Боже нас сохрани, чтобы мы за такия великия матери нашей милости были когда-нибудь неблагодарны. Верьте мне, мы никогда из воли Ея величества не выступим. Она – наша мать и покровительница, и мы на одну только Ее и надеемся; так возможно ли, чтоб мы осмелились когда-нибудь прогневать Ея величество и лишиться на веки Ея милостей.

* * *

Головцын не будет сопровождать нас до Архангельска. Жена его отчаянно больна. Принцесса Елизавета словно бы чувствует себя виновной перед ним и передо мной. Она то и дело выражает Головцыну свое сочувствие самое искреннее, а меня то и дело обнимает, целует в обе щеки и повторяет:

– Я напишу, напишу. Мы будем писать друг другу. Мы не оставим друг друга, не оставим…

Она говорит быстрым голосом, легким и негромким. Я только повторяю вслед за ней:

– Да, да. Мы будем писать друг другу, мы не оставим друг друга, не оставим.

И обе мы понимаем ясно, что, разумеется, будем переписываться и не оставим друг друга, но отныне жизнь наша, прежде единая, расходится двумя различными дорогами, ее и моей.

* * *

Прибыли еще два мешка денег, огромный серебряный сервиз из пятисот предметов, назначенный для принцев и принцесс, а также ризница с расшитыми серебром и золотом одеждами для священнослужителей. Русские дороги – это и есть русские дороги, поэтому крышки кастрюль и подсвечники погнулись, а фарфоровые чашки разбились. И снова сундуки сказочные – белье, шляпы, чулки, галстуки, постельное белье, золотые часы, табакерки, браслеты, перстни, серьги…