Анисья - [6]

— Может, и Анисьин муж вот так же поменялся, что она и не узнала его?

— Да чего там, не узнала, — сказала устало врач. — Я не сомневаюсь: узнала Анисья. Испугалась. Искала-то она воспоминание, мечту, любовь. Все говорят, любила она его редкостно. И ведь муж, близость. А потом гестапо. Насиловали ее — женщина молодая, красивая. Поймите, тот же самый акт. Она знала одного только мужчину — влюбленного мужа. А потом те скоты, в гестапо, насиловали и били — как глушат обухом скотину. Мужчин-то она на всю жизнь потом не терпела. А ведь и шел за ней, окликая, мужчина. Сшибка ведь это психическая, как вы думаете?

* * *

— Отец матери сказал: «Аня, узнаешь меня?» Она: «Нет, я вас не знаю». Не узнала или не захотела узнать. Но с тех пор не писала никуда, не искала его…

Суровая она всегда была. С нею всем тяжело было. Она меня сама в первый раз замуж выдала. Ходил к нам паренек, ухаживал за мной. Мне он не то что неприятен — безразличен был. А маме чем-то глянулся. Он, правда, скромный был, ненахальный. Они с матерью вдвоем хорошо молчали: мама что-нибудь делает, он ей помогает. Я уж и погулять, и к подружкам сбегаю, а они все — каждый себе что-то ковыряются. Вот сказала: «Выходи за него», я не стала спорить. А потом что-то ей же и не понравилось. Сама выдала замуж, сама же и невзлюбила зятя, выживала его. Так недолго мы и пожили с первым моим супругом. Второй-то раз я уж сама вышла — ну, он, правда, моложе меня, а живем мы хорошо. Но этого мужа и вовсе не признала мать. А ему что — ему я нужна. Понадобится ей что, он на нее зла не держит, сделает, скажет: «Передай теще». Она: «Спасибо». На том и все, к себе не зовет. Внуков любит, это уж ничего не скажешь. Но и их не балует. Сама в пять часов на работу — и их поднимает. А им у нее и работа в удовольствие. Плохо, что против отца да и на меня иной раз что-нибудь нехорошее скажет. С ними — да-а, с ними она разговаривает. Иногда такое учудит сказать. А со мной за всю жизнь слова ласкового не сказала, не поговорила по-человечески. На дорогу за мной — думала, что я упала с ее колен за поезд, — соскочила, а ласковой не была.

И все — работа, одна работа. Восьмой десяток лет, а по-прежнему с утра до ночи в работе.

* * *

С ней и родителям тяжело пришлось. Они у нее свой век доживали. Дом Анисье глухая тетка оставила, которую она перед смертью досматривала. В этот дом и старых мать с отцом взяла. И обстирывала их, и кормила, совсем старые они уже были. Но и с ними неласковая. Они, как дети, друг к дружке жались, шептались. Она им что скажет — даже вздрогнут. Так она через какое-то время кровати их в разные комнаты поставила. Старики плакали и виделись потихоньку.

А потом, не причинив никому хлопот, умерла старуха — тихо умерла: поднялись, а она мертвая, и кулачок под щекой. Старик плакал: «Не попрощалась. Были бы рядом — дыхание бы ее принял». Совсем после смерти жены он потерялся, неопрятный стал. Анисья безропотно, неутомимо его обихаживала. Готовила ему что повкусней, только он не ел. «Не хочу, доча, уже ссохлися мои черевы». Память совсем потерял — ничего, кроме жены, не помнил. Иногда и дочь на «вы» называл, вежличал с нею, как с малознакомой. «Спасибо. Вы не беспокойтесь, Я только туточки посижу. Ох, старость — не радость». И тоже быстро: два дня всего и поболел — умер. Рядом с женой положили и общую карточку на могильную пирамидку завели под стекло. Анисья сутки не уходила с могилы. Уже Светлану вызвали, забрала она мать с кладбища.

После того и взялась Анисья скотину лечить, умирающих обихаживать. Только не любили этого за ней станичники, потому как если придет, значит, точно смерть у порога стоит.

* * *

Я поселилась у нее как-то осенью, не столько по делу, сколько по несвязанности своей в это время: ничто не ждало меня в городе, наброски коротенькой повести, еще не обросшей ворохами бумаги и не стягивающей к себе весь мир, были при мне. У Анисьи ни радио, ни телевизора. Мы обе были в работе: она в саду, в огороде, я у небольшого квадратного стола. И в отдыхе мы не сталкивались, не мешали друг другу: я уходила, куда меня глаза уводили, она либо сидела на стуле у летней кухоньки, либо ночами бродила неслышно по дому.

Нравилась мне суровая отрешенность ее лица, редкая, неожиданно мягкая улыбка, ее легкие, не то седые, не то просто бесцветные волосы, собранные в пучок на затылке. В отличие от станичниц не любила она ни косынок, ни платков, даже и в холодные дни не повязывалась. «У тебя и так голова нездоровая», — говорили ей с осуждением соседки. «Ничего ей уже не сделается», — отвечала (если отвечала) Анисья. Поражали меня ее яркие, потрясающего, я бы сказала, не цвета, а света, глаза. Я как-то видела радий в свинцовой колбе: ах, какой голубой свет, неземной — так ведь и непереносимый, умирают, говорят, от него.

Однако, не заболей я, так и уехала бы, чужая от чужих, и скоро забыла бы и Анисью, и бурую ее кошку, и пустоватый, просторный дом.

Заболела я нешуточно. Не то свирепствовал какой-то изощренный, поднаторевший в схватках с людьми вирус, не то достала меня жестоко игравшая мною в детстве малярия. Трясло меня раза по три в день, голову ломило нестерпимо, так что и места, чтобы дух перевести, не находила я, ослабла же до того, что и через комнату пройти едва могла. Уже и отрешенность, равнодушие проступали сквозь первый испуг — все смел ужас нарастающей боли.