Анисья - [4]

* * *

Не на простой, на золотой трубе играла жизнь в тот год. Так, как любили они, любят раз в тридцать три столетия. Много раз забрасывается в море сеть, много раз говорятся слова, пытаются судьбы, а такое отливается однажды — не ржавеющее. Золотом отливали их волосы, белыми голубями трепетали его улыбки, тлел на ее лице нежный румянец и полыхали синим огнем глаза. Взял ее замуж Андрей, увез на родину, в украинский город. Только ни его матери, ни сестре Анисья не понравилась. Не украинка — чужая, казачка. Незаконченное среднее образование. А сын — ученый, культурный. Странной показалась им невестка, хоть и старательная, и работящая была. И были сказаны ей слова, которые ни принять, ни простить. Но встал Андрей на ее сторону. Никого не послушал, увел Анисью из дому родителей. И не попрекнул никогда. Ни ссорой с родными, ни деревенскими подзорами на кроватях, ни речью неправильной. Дни были трудные, темные, а ночи лились неостывающим золотом. Все только тенью проходило над ними в мире. И ребенок — дочь Света — был только как слабый оттиск их любви. Жизнью поручилась она перед ним за дочку, и сохранила, и вырастила, только он уже не увидел дочь выросшей. Ничего. Оттиск слабеет или усиливается — времени не знает никто. Редко блещет золотая труба, и лучше так: неистовым огнем опаляют трубы — слабо человеческое сердце и стыда не знает за это, не стыдится жалкой малости своей.

* * *

Отца дочь ее помнила смутно, как смутно помнила и всю ту пору при немцах. Так вспоминают болезнь: не столько ощущение самой болезни — тело забывает это чувство, но остается косвенная память: стен, какого-нибудь угла, неприятной тени и неприятного света, неприятных лиц. Теперь Светлана старше своей матери в то время, почти такая же красивая, как ее мать в то время, но проще, стертее. С жестокого мира начавшая свою жизнь, чтобы потом оттолкнуться от него и жить спокойно, по-семейному соединяясь с миром, — она неясно, темно помнит дом на отшибе, соседских женщин, детей, с которыми играла в коридоре. Темно и холодно помнит и мать. Опасливо помнит страх, тайну и зябкость — не то слабого, голодного своего тела, не то ослабевшей, не яростной, а вытерпливающей жизни: изворотливый инстинкт выживания — и в то же время равнодушие. Знает она теперь, что женщины в том доме укрывали и выхаживали наших бойцов и отправляли по пролегавшей рядом канализационной системе за город. Живой памяти нет, ей кажется, они не оставили в ее памяти следа, может быть, она и не видела укрываемых. Но однажды кто-то прикуривал от головешки из костра, и она вдруг вспомнила кого-то в подштанниках и нательной рубашке, присевшего на корточках к печке в их комнате, и тень от него на стене, и потрескивание чадящего фитилька в блюдце с грязной жижицей масла.

Как мать забирали в гестапо, тоже не помнит. Не помнит и ее возвращения — знает, что избитая, опухшая мать болела и бредила. Помнит же — вдруг ярко: они с матерью бегут по грязному снегу — старому, закаменелому, сбитому в одно со шлаками и золой, с плевками, с желтой мочой, с обледеневшими помоями. Горят дома — не сплошь, порознь. День — и огонь бледен. Есть и звуки, но это, если напрячь память… Треск занимающегося горения, плач, гомон, но жидкие. Но сначала запах — сладковатый запах керосина. Когда вспоминается керосин, вспоминается и крик. Автоматы. Жар, наплывающий в ледяной холод. Треск, с которым взлетают искры. И тошнота, и подвывание от животного страха, но мать больно сжимает ей руку, а когда отпускает, Света сама вцепляется в нее. Мать стягивает с пальца кольцо, сует его полицаю. «Отпусти его, отпусти, Христом-богом молю, это мой сын! Вовек молить буду! Возьми, Бога ради, это же золото — отпусти мальчика!» И глаза соседского подростка. А других уже оплескивают из ведра — запах керосина, — и вталкивают в горящий дом. «Возьми! Отпусти! Век! Век молить буду!» И — «Пошла, пошла, сука, прочь, а то сама пойдешь следом!» И ее, Светин визг, как со стороны — ведь сама она провалилась в немоту, в пустоту, визжит не она, визжит ее раззявленный рот. И бежит, волоча ее, мать, соседка с сорванным с головы платком бежит встречь: «Жив?» «Беги! Может, спасешь! Мне не отдали». И все. И дальше памяти нет. Да и эта память кусками, как она вцепилась в мать, а та крутит, стягивает, дергает кольцо, которое никогда не снимала. И глаза мальчишки. Ах, будь оно проклято, никого не спасти!

Потом еще — она на том же месте: все черно, но нет уже полицейских. Обгорелые трупы, вытащенные из-под обрушенных балок. Да, и вот тогда этот запах — жирный, сажистый — сгоревшего человечьего мяса.

Потом — бегут они с матерью, а навстречу наши. В тот же день или в другой? И опять провал… И они уже на шаткой, тряской площадке товарняка. А все еще зима. Очень холодно. Мать на мешке с вещами, завернутая в коврик Света у нее на коленях. Другие дети ползают по мешкам, по родственникам. Свету же, больно сжимая, не отпускает с коленей мать. Увидев, что мать забылась, дремлет, Света сползла с коленей — и развернулся, соскользнул за вагон подхваченный ветром коврик. А следом мать с криком — думала, дочь с ковриком выпала на дорогу — на всем ходу с поезда прыгнула, никто и опомниться не успел. Все закричали, заголосила женщина. Сорвали тормоз. Потащили вдоль поезда Свету, а навстречу мать ведут. Не плакала, не ругала — только больно взяла за руку и больше не отпускала. Не была ласковой мать. Не помнит Светлана, чтобы когда-нибудь мать погладила ее по голове.