Анисья - [5]

Добрались до бабушки с дедом. Мать чужая всем стала. Все задумывалась. Раздражалась, когда ее окликали.

Как-то, уже весною, вскапывала мать участок за городом. Перебирала Света в корзинке картофельные горбушки с глазками — целой-то картошки тогда не сажали — горбушками, иногда и очистками. Подбежала к матери, окликает, а та к ней не оборачивается, во что-то вглядывается — шею тянет. Заглянула ей в лицо Света — зрачки у матери во всю радужку, и смотрит куда-то поверх Светы. Потом пошла-пошла, побежала. Кричала Света, но мать не обернулась. Нашли мать только через неделю, привели, но она совсем не говорила, почти и не вставала, разве что по нужде, и то как во сне, сослепу, куда-то бредет, мычит, бабушка ее на ведро ведет, да так иногда и без толку, та вернется на кровать, будет беспокоиться, бормотать, а что надо — не вспомнит. Уже клеенку под ней держали. Квартирантка, врач эвакуированная, чем-то лечила ее, какими-то лекарствами, даже и не спросили тогда, чем. Все продали, чтобы лечить, но не надеялись. А через несколько месяцев мать вдруг сказала бабушке: «Мама, я здесь, не бойся, мне хорошо». Как гром — первые слова за столько времени. Как чудо.

И стала мать понемногу вставать. И работать. И с тех пор всегда с утра до ночи работала. Сватались к ней — красивая была. Даже и красивее, чем в девушках. Но отвращение, даже ненависть были в ней к мужчинам. Отца искала. Получили письмо, вроде бы от дядьки, брата отца, спрашивал в письме, как здоровье, как Света. Мать посмотрела: «Это Андрей, твой отец, писал. Я знаю, он жив». Все писала запросы. Но всегда отвечали, что пропал без вести. А он к ней в городе подходил. Обычно она, когда ее окликали, не оборачивалась. А тут не сразу, а оглянулась. Он. «Аня, узнаешь меня?» А она: «Нет, я вас не знаю». Не узнала или не захотела узнать. А ждала. Его одного.

* * *

— Она замраченная была после гестапо. Исшматовали ее, изнасильничали. Тронулась сердцем, спорушилась умом, совсем вышла из памяти. Матерь ее убивалась, причитала над нею: «Больненькая моя, болечка, доченька! Куда же ты смотришь все, а не видишь нас с папочкой, где же ты, что ни одного лучика не достигает от тебе до нас?» Однако же выхворалась Анисья, возвратилась в ум. Только и до се ей что-то блазнится, сумеречная осталась. А мужик ейный приезжал, как же! Другую фамилию семья его ему нашла, вот он и таился. Да не вытерпел. Не хотел объявляться, но покоя не знал. Хотел або вернуться, або отпроситься у нее, но она его не отпустила. И принять не приняла, но и не отпустила же. Теперь только смерть ее его отпустит.

— Да не на нем — на ней недостойность была, двойная слабь: надругались над ней да и выпустили. Дважды опозоренная. Не хотела попреков — отказалась от него самолично. Жив — и хорошо. А ей уж к нему пути заказаны. Гордая, а тут объясняй — почему жива-то осталась: ни сама руки не наложила, ни ее не расстреляли…

— Чего только люди не выдумывают, люди сказки обожают. А он же в плену у немцев был. А потом уже в нашем. Вот она его искала, а ей отвечали: «Нету такого, пропал без вести». Потому что был он будто расстрелянный. А в самом деле на рудниках атомных.

— Чего же то она не приняла бы его из лагеря?

— Из лагеря приняла бы. Только ей другого подсылали с его документами. Разведчика и вредителя.

— Чего же он к ней бы пошел: резидент с Андреевыми документами? Как раз Андрей-то и был завербованный: попал в плен, завербовали, обучили, потом заслали да и не разрешали приезжать в те места, где его помнили. Но — сердце привело. А она — в гестапо потерпевшая, поруганная — принять этого не могла: она-то выдержала. Выдать не выдала, но и не приняла его.

— Так он бы к ней домой или в каком тихом месте подошел бы. А то у базара — вон сколько его людей признали! Тоже мне агент!

— А может, он к ей уже и стучался, и в тихом месте подходил, но она его прогоняла. А тут он решил — на людях не станет прогонять, побоится выдать, скажет хоть какое словечко.

— Он же сказал: «Аня, ты меня признаешь?»

— А ты слыхала, самолично слыхала? А, вот то-то: «люди говорят»!

— Ой, да с тобой и сам умом тронешься! Безумная она — вот и вся тут правда. Что с сумасшедшей взять? Кого же бы она тогда искала, если бы узнала его? От сумасшествия не вылечивают: кто головой заболел — это уж на всю жизнь.

Однако районная врач — когда-то чуть не одна на весь район: терапевт, невропатолог и акушер вместе — и слышать не хотела о том, что Анисья помешанная.

— Да, было. Что уж было, теперь не узнать. Нервный срыв, последствия мук, побоев или что иное. Но, слава Богу, их постоялица — а мать-отец, вот уж простота, даже адреса не знали, даже не спросили, чем она лечила их дочь, — подняла Анисью раз и навсегда. Странности ее — характерологические. Аномалий же, как хотите, нет. И снимки делали, и всяческие исследования проводили — хорошо хоть при всей своей нелюдимости и стеснительности не воспротивилась Анисья, — нет, психика в пределах нормы… Другое дело… Знаете, я врач старой закалки, во всех этих экстрасенсов верю слабо, но есть в ней какое-то чутье, интуиция, что ли, пережить-то вон оно сколько пришлось ей, а может, просто совпадение, совпадений-то в жизни больше, чем представляется. У меня мальчик в войну пропал. Я его всю жизнь искала. Маленький он был еще совсем, но фамилию, имя знал твердо. Долго надеялась я: если жив, найдется. Но нет. А потом уж и смирилась. Как-то я Анисье в порядке психотерапии, что ли, про свое горе рассказала. Она выслушала да и ушла молча, «молчки», как тут говорят. А спустя время, я уж и забыла про наш разговор, она мне вдруг, как-то глядя в сторону, стесняясь, что ли: «Найдешь ты сынка. Не сразу, а найдешь. Сам объявится. Жив. Далеко. Сердцем далеко отошел. Чужая жизнь». «Чужая» или «другая» — не очень уж я и помню сейчас, как точно она сказала. Приятно еще раз согреться надеждой, но в глубине души не очень-то я поверила. Утешает, подумала, сострадательная душа. А сын-то — нашелся. В Германии. Онемечился, но имя, фамилию помнил: я все долбила ему, время-то какое, как знала, боялась, что потеряться может… Нашелся, приехал. А чужой, неродной. Вежливый, с подарками, а неродной, совсем чужой…