Анисья - [8]

— Знала.

— Зачем же искала, писала?

— Значит, легче так было ей. А наша бюрократическая машина может искать годами то, что лежит под носом.

Странно было, что этот совершенно седой, сухощавый, интеллигентный человек с впалыми, в морщинках щеками — тот самый Андрей, которого пожизненно любила Анисья.

— У вас уж, наверное, внуки?

— Есть! — с удовольствием откликнулся Андрей Федорович. — Да еще и двойня, мальчик и девочка, — бабке и деду на выбор.

Вошла жена его: в очках, скромная пожилая женщина. При упоминании о внуках тоже вся просветлела. Впрочем, она сразу же ушла, не желая мешать разговору.

— Так вы говорите, и в старости хороша Анисья? — полюбопытствовал он.

А я как-то даже задумалась — если с точки зрения художника говорить…

— Да! — оживился он. — Когда жили мы с Анисьей на квартире, был у нас сосед-художник, все умолял Анисью позировать. Эгоист я был, не нравилось мне это, но все же уговорил Анисью. И не то плохо она позировала, не то художник попался не из сильных, да, честно говоря, не очень я и разбираюсь в живописи, только неудачно она у него получилась, что я тут же с удовольствием и выложил. И вот ведь: почернел он, услышав, а не рассердился. «Правда ваша, — сказал. — Не мне ее рисовать — гению. Только вы-то и сами не понимаете, что вам судьбою дано». Так что, и сейчас красива?

Не знаю, подумала я. Отсюда, из интеллигентной этой квартиры интеллигентной, милой пожилой пары, уж очень далекой представлялись и Анисья, и дом, и уклад ее.

— Вы и представить не можете, какой смолоду была она, — он не понизил голос, не оглянулся — так говорят о далеком прошлом, к которому супруги не ревнуют, тем более если они умны и с хорошим характером.

Была, правда, его и Анисьина дочь, но давно уже со своей отдельной жизнью, в свое время он помогал ей тайно через каких-то знакомых и родственников, а вина — какая уж тут вина, на войне да в двух лагерях он сам хватил лиха по ноздри.

— Анисья ведь не только хороша была, — проговорил он, глядя на меня с пристальностью, относящейся, верно, не ко мне, а к проступившему вдруг воспоминанию. — Она была лучшей моей ученицей, хотя к доске выходить наотрез отказывалась. Я был тогда молодой, увлеченный высокой математикой, с большими фантазиями и просветительским энтузиазмом. И вот весь класс, когда я заходился в наукопроповедческом экстазе, ерзал и ждал звонка — и только у Ани горели глаза.

— Что ж удивительного? Влюблена ведь была.

— Не только. Она забавная была девочка. Всегда последней тетрадку мне сдает, а я не о ней, не о любви помышлял — при всей ее красоте, а может быть, именно поэтому… благоговея богомольно, знаете ли. Это потом, потом все слилось. А тогда, поверите, я уже с ней одной, положив перед собой ее тетрадку, продолжал свой вдохновенный урок. О линиях, о точке, о бесконечности, да. Скажете небось: какое дело, какой интерес деревенской девочке из простой крестьянской семьи во всех этих отвлеченных, идеальных материях? Смотрела, наверное, влюбленными глазами, а молоденький учитель принимал это за интерес и понимание. А ведь нет, понимала! Я вот недавно читал, как удивлен был марксист Богданов, что простые рабочие, не понимая доходчивые, специально для них упрощенные экономические брошюры, без труда схватывали суть «Капитала». Кстати, эпистемологи говорят, что теорию относительности легче усваивают ребята, не испорченные ньютоновской физикой. Я ведь тоже удивлялся, и все-таки факт: может быть, любовь ей в этом помогла, а может, не смейтесь, и любовь-то родилась из этого. Но понимала, понимала, и еще как! Точка — это то, чего нет, — говорил я ей в бескорыстном восторге, — и в то же время это то, в чем, как на острие иглы сонмища сонмов ангелов — помните это средневековое: сколько ангелов может поместиться на острие иглы? — бесконечности вмещаются, так что и Вселенная в сравнении с этим мала. Из своего раздутого портфеля я выкатывал перед ней полосатый тугой арбуз и возвещал: вначале этого не было, но на острие того, как быть — и возникло, и расширялось, и выпуклое становилось снаружи, а вогнутое внутри, и вот тебе параллельные линии, которые пересекаются, потому что вышли из одной точки, и, чтобы они пересеклись, им надо снова стянуться в одну точку, то есть перестать быть, потому что в эту секунду они уже не только не параллельны — их уже нет. Что-то вроде этого. Я полыхал нестандартными геометриями и не сразу заметил, что это любовь. И секунда, говорил я ей в восторге, — это точка, и по-настоящему мгновения так же нет, как точки, но именно в нем все происходит. А потом мы поедали разрезанные по скошенным параллелям скибки арбуза, и так я ее и поцеловал в первый раз в сладкие, липкие от арбуза губы и велел ей, как Гейне, закрыть глаза.

Он и сам закрыл глаза. Вынул сигарету, закурил, потом, спохватившись, спросил разрешения. Опять вошла, уже одетая, жена, тихонько спросила что-то, кивнула мне, прощаясь.

— Говорят, в обезьяньих младенцах больше человеческого, чем во взрослых особях. В детстве все люди гениальны, в юности все талантливы. А потом жизнь так плотно выкручивает, что остается от нас… Я все переменил в жизни, даже специальность. И, знаете, я ведь не исключаю, что Аня меня не узнала. Я вот сейчас вспомнил — так ярко… Было в областном нашем городе: автостанция рядом с базаром, я ждал ее, Аню, стоял на ступеньках. Автобусы, кошелки, мусор, зябко — она идет от базара через сквер. И что-то нашло на меня, смотрю я на нее как-то совсем равнодушно, и мысли: «Да почему же она? Да ведь простая же девка, а я ради нее бросил…» Была у меня студенточка из профессорской семьи, из отдельной, знаете ли, профессорской квартиры с фортепьянами и красивой охотничьей собакой… Думаю я все это, но между тем глаз не отвожу. И она смотрит прямо на меня и идет мимо. Я уж и улыбнулся, а она только нахмурилась, потупилась раздраженно, как если бы с ней заигрывал чужой человек. Я даже оторопел. И вот прошла она. Я думаю: