Аквариум - [22]

Они протискивались всё дальше в прокуренное гудящее нутро. Страшные лысые дядьки в берцах и подтяжках давали им дорогу, хлопали Тео по узким плечам, как своего. Они встали перед самой сценой, где уже колбасилась группа: ритм-секция, гитара, синтезатор и духовые, как в джазе. Но на джаз музыка была совсем не похожа. Играли что-то очень ритмичное и заводное, и Мик быстро обнаружил, что колбасится вместе со всеми. По счастью или несчастью, его самого объектив любительской камеры не зацепил. Но зато — он промотал до нужного места и замер — у него было главное.

Рослый клавишник, одетый, как и остальные музыканты, во всё клетчатое, в перерыве между песнями махнул в их сторону: «Давай сюда!» — как Мику почудилось, в шутку. Тео рассмеялся и помахал в воздухе указательным пальцем. Ему проорали в три глотки нечто, что Мик перевел со столичного жаргона как «Струсил». В ответ Тео вскинул согнутую в локте руку и ребром ладони ударил себя по предплечью. Сбросил пиджак, одним прыжком взлетел на сцену. Мик задохнулся от восторга. Брат поменял в синтезаторе регистр и заиграл вступление, чуть пританцовывая в такт, закусив на улыбке губу — тонкий, как щепка, в своей черной водолазке и тугих джинсах, один посреди моря бильярдных шаров. Нафига он торчит в этой консе, думал Мик, он же готовая рок-звезда. Сердце у него колотилось как бешеное — и тогда, и теперь, хотя он знал уже, что ничего не случится и скины не разорвут брата за его апломб, потому что он уже делал это сто раз.

Вокалист приник к микрофону. Он был похож на Мика — тоже коренастый и в шляпе. Тео за его спиной беззвучно подпевал, и ему казалось, что они снова в детстве и кривляются перед зеркалом с воображаемыми инструментами в руках. Тео играет, будто стучит на пишущей машинке — короткими аккордами, передергивая каретку театральным глиссандо. Опытная машинистка не смотрит на руки, и Тео не смотрит тоже. Он смотрит на остальных, будто собирая их воедино. Снимает руки с клавиш, отбивает такт ботинком. Оголенная ритм-секция пульсирует, дышит, постепенно ускоряя темп. Басист с паучьими пальцами коротко и крепко толкает Тео плечом. Тот отвечает взглядом, от которого у Мика вспыхивают уши. Тео показывает вступления, как чертов дирижер, и вступает последним. Всё быстрее и быстрее — Мик, стоя перед сценой, глохнет от рева толпы и шума крови в ушах. Музыканты сливаются в экстазе со своими инструментами. Саксофонист впивается губами в мундштук. Тео качает бедрами взад-вперед и запрокидывает голову, подставляя толпе беззащитное горло. Тромбон, только что висевший вдоль ноги хозяина, встает одним ликующим движением. Мик, сидя перед экраном, чувствует непреодолимое желание подавить растущую на глазах зависть. Он стискивает себя рукой, и давит, и давит, пока из глаз не начинают сыпаться искры.

10. Тео

— Вы можете назвать кого-нибудь своим творческим наставником?

— Да нет, пожалуй, наставников у меня не было. Учителя были.

Когда он проснулся, было еще темно, а сам он почему-то сидел на полу спиной к стене. Тео осторожно освободился от чужой головы, заснувшей у него на коленях; ощупью застегнулся и встал. Было холодно, но найти в темноте рубашку он не мог. Взяв тетрадь, всегда лежавшую на рояле, тихо вышел и прикрыл за собой дверь. Включил свет в прихожей, потянулся снять с вешалки пальто и окинул взглядом собственное тело. Тело было красивым, и он не мог понять, почему чувствует себя такой развалиной. Дышать было тяжело и почему-то болела спина между лопатками. Он давно заметил, что начал уставать: слишком часто к нему припадали, как к источнику. А у него была всего лишь крохотная Муза. Она прилетала, тяжелая от нектара, и поила его, как птенца.

Тео поставил чайник и стал писать, пристроив тетрадь на кухонном столе. Тоненькая нить, которую он наматывал на нотоносец, тянулась из тумана недавнего полусна. Он писал быстро и радостно, ему особенно хорошо придумывалось в предрассветные часы. Когда нить все-таки оборвалась, он налил чаю и долго стоял у окна, чувствуя, как боль и холод постепенно сдаются, отступают, щелкая для острастки нестрашными, щенячьими клыками. Он вспомнил, что вчера приходили Мик с Тиной, и они сидели вместе, как в детстве, и придумывали идеи для обложки его альбома. Возвращая пальто на вешалку в прихожей, он встретился глазами со щуплым подростком без башни и без тормозов, но с ослепительно ярким, бесконечно долгим будущим.

Мы оставим его здесь и промотаем кассету вперед совсем немного — на длину поп-шлягера. Тео оделся, проведал спящих, закинулся амфетаминами и поехал в театр. А вечером скорая увезла его с пневмонией.

Еще в больнице он узнал, что приехала Ива. Кто-то, кажется, встретил ее у общих знакомых. Он тогда попросил сестру не говорить ей, что с ним, если все-таки зайдет разговор. А сам лежал на казенной кровати и думал: какая она теперь? Очень скоро у него появились другие темы для размышлений, и про Иву он снова вспомнил лишь в тот вечер, когда приехал к брату. Просто вошел в комнату — и увидел ее.

Десять лет — он пересчитал несколько раз, загибая пальцы, но так и не смог поверить. Десять лет назад она исчезла, чтобы пролежать всё это время в какой-то дьявольской морозилке, и снова оттаять, и вернуться в точности такой же, какой он ее запомнил. Одежда, правда, была немного другая: вместо яблочно-зеленого — синевато-серый с картины, где парят в вечернем небе, глядя друг на друга, пухлое облачко и булыжник. А вот лицо будто бы даже помолодело. Кто-то сказал потом, что она то ли вышла замуж, то ли собирается.