Аквариум - [20]

«Старик, снимай клипы, — говорил Тео. — У тебя же получается. Музыка — это твое. А потом я допишу оперу, и ты ее поставишь».

Клипов он, без ложной скромности, наснимал немало, и даже получил за один из них премию, чем очень гордился. Но лучшими он все равно считал те, что делал для брата.

Мик убрал кассету в футляр и включил проигрыватель дисков. Самая свежая их работа была снята этим летом. Ему помнился, как вчера, золотистый вечер, длинные тени от крана — Ми парила высоко над головой, нацелив объектив на дворцовую террасу, выложенную черной и белой плиткой. Музыканты стояли внизу, прямые и неподвижные, как шахматные фигуры: скрипка, арфа, контрабас, кларнет, фагот, клавесин. Локоны напудренного парика падали Тео на щеки, когда он наклонял голову. Он отбрасывал их легким, всё еще привычным движением, хотя короткой его стрижке было уже больше двух лет. Встречался взглядом с остальными — Мик очень любил этот тайный язык музыкантов: улыбки, кивки, движения бровей, понятные только им. Правая рука Тео, дирижируя, описывала в воздухе рваные фигуры, и кружевная манжета делала эту крупную, вечно обветренную кисть почти изящной. С верхней террасы медленно спускались по ступеням стройные лодыжки в туфлях с пряжками. Голос певца был таким же бесполым — или, скорее, обоеполым — как и вся эта барочная мода. Гладкий, как темная стоячая вода («без вибрато» — объяснил Тео), он то ниспадал до тенора, то безо всякого усилия взмывал куда-то выше сопрано, и эта текучесть казалась Мику непостижимой и волнующей перверсией.

Музыка, по которой певец ткал свой узор, была тревожной и монотонной, совсем непохожей на барокко, а от лязгающего стальными жилами клавесина у Мика мороз шел по коже. Он нарочно не стал обыгрывать в клипе это страшное — напротив, кадры, которыми перемежались планы с музыкантами, были безмятежными: мягкие очертания мраморных статуй, по линейке подстриженные кусты. Но от этого становилось еще страшнее.

Он хотел бы снять фильм в таких эстетских декорациях, с такой изломанной, нервной музыкой. Увы, другой режиссер в соавторстве с другим композитором уже сделали это до него, причем много раз. И если у музыки Тео было свое лицо, которому, по большому счету, не нужна была вся эта визуализация, то Мик без брата становился одноногим инвалидом.

Вынув диск, он откатился на кресле в другой конец комнаты и раздвинул шторы. Низкое солнце играло в листве, ветер едва покачивал тяжелую ветку, полускрывшую их палисадник с детскими качелями и горкой. Он снова подумал о том, что ему скоро тридцать, и надо бы что-нибудь замутить. С рецидивной ногой он был сейчас не ездок, но ему и не хотелось в этот раз никаких путешествий. Всё это были пустые метания, попытки заполнить голову мыслями и впечатлениями, не приносившими плодов. Он стал вспоминать, какой из его дней рождения был самым лучшим. Наверное, все-таки двадцать пятый, когда они впервые со студенческих лет играли в Комнату. Мик сам предложил тогда изменить правила, а вместе с ними родилась и новая концепция.

Он выехал в коридор, толкая ладонями холодные колеса с ловкостью, которой предпочел бы не иметь. Но ходить в этот раз ему было как-то особенно больно, и он сдался. Он даже бравировал своей — подчеркнуто временной — инвалидностью и веселил домашних, устраивая танцы на коляске. Оставалось надеяться, что до свадьбы заживет. Мик пересек весь их длинный дом, кое-как вписанный в скромный по размерам, но нескромный по расположению участок. Комната находилась в самой его глубине. Узкие окошки нагло таращились в спальню соседям, и Мик задраил их сразу после переезда. Он не мог решить, что им устроить здесь — домашний кинотеатр? Бильярдную? А потом всё решилось само собой.

Дверь всегда открывалась без единого звука: Мик заказал обивку, как только понял, что делает настоящий проект, а не любительское развлекалово. Он втайне называл это ловушкой для музы. Денег на музу ему было не жаль, и он сам не поверил сейчас, окинув взглядом Комнату, что вляпался во всё это. Он нажал выключатель, и мягкий свет озарил затянутые зеленым стены. Тени от потолочных панелей струились по ткани. Он вспомнил свой самый первый сеанс, и у него защемило в груди. Первый раз никогда не повторяется.

«Представьте, — горячо рассказывал он, — вы в ночном клубе. Гибкие тела в свете прожекторов, пульсация музыки. Ты как обдолбанный, даже если ничего не принимал, ты просто попадаешь в замкнутое пространство, где всё иначе, даже законы физики. Тебя поднимает к потолку. Вот Комната — это такая дискотека, но без света и без звука».

Парадоксальность этой формулы, видимо, произвела впечатление на брата и сестру: они переглянулись, но ничего не сказали. А Мик лишь потом осознал, что он на самом деле придумал. Это был аквариум из детства, только увеличенный во много раз. Мик входил в Комнату, как в воду, и водоросли колыхались, лаская его, и не было ни боли, ни разочарований, ни обид.

А потом всё кончилось. Его перестало штырить.

Он посидел еще немного, прикидывая, кто из знакомых мог бы годиться на роль музы. У Тео всегда находился кто-нибудь подходящий, но выцепить вечно занятого брата было нелегко. К тому же он не скрывал, что игра ему надоела. В этом он был вылитая мама: ее тоже надо было постоянно удивлять.