Акука - [50]

Часто внук и кот бродят в огороде между грядками гороха. Кот ступает за мальчишкой след в след, как лиса. Антон толкует ему о разнообразии жизни. Кот помалкивает да глазами по сторонам светит на всякий случай.

Любит Антон кота. Говорят, кто кошек любит, будет жену любить. Жалко не успею проверить это на внуке.

Сегодня что-то новое в их распорядке.

Антон залезает на разлапистый клён.

— А теперь ты, — кричит он коту.

Кот во все глаза уставился в близкое ласточкино гнездо.

— Антоша, ты где? — окликает мама.

— На клёне!

— Что делаешь?

— Учу кота лазить по деревьям!

— Тогда учись и падать всегда на ноги, как кот, — советует мама.

Кот знойно жмурится и вяло валится в тени под клёном на спину.

Антон слезает с дерева. Кот не шевелится, дремлет.

— Бабочка, можно я почитаю коту «Мир и человек»?

— Антоша, коту это не нужно, — говорит бабушка.

— Баб, ну пожалуйста…

— Он не будет слушать.

Антон бежит за книжкой. Кот провожает его полуприкрытыми глазами, встаёт, потягиваясь выгибает спину к земле, блаженно замирает в этой позе, чуть-чуть медлит и уходит к помойке.

Внук уже сидит с книжкой. Про кота забыл, самому интересно.

— Дед, дикие — это кто?

— Это значит не домашние. Звери, например, бывают дикие и домашние.

— А человек?

— И человек бывает дикий, не обработанный природой, как следует, не ручной. Не знает, что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя.

— Как мы с котом!

— Пожалуй, — соглашаюсь я, — только кот дикий, а ты диковатый. Бабушка два или три раза читала тебе сказку «Кошка, которая гуляла сама по себе», а ты всё спрашиваешь, кто дикий, кто нет.

— Дед, я дикий. Я хожу, где вздумается, гуляю везде сам по себе! Я ничей.

— А я-то думал, это кот ничей, а ты наш с бабушкой.

— Ну и немножко ваш, — уступает мне диковатый внук.

Первый

Повезло — боровик!

Держу гриб шляпкой вверх, ножкой вниз, чищу. Кладу, нет — устраиваю первый боровик в корзину поверх сыроежек, моховиков и груздей. Выбираю зачем-то из-под него сосновые иголки-двойчатки будто боровику колко.

Дальше иду.

На мхи не смотрю, под ноги не гляжу, всё в корзину, в корзину: первый боровик рассматриваю, трогаю, нюхаю.

Но тут снова повезло — второй нашёлся.

Сел возле второго, корзину в мох угнездил. Не срезаю второй боровик, любуюсь.

Достал карманную тетрадочку «Для записи иностранных слов» и пишу в нее по-русски, что в голову придет.

Не очень пишется, на второй боровик глаза съезжают. Не убежал бы!

У брусничного кустика млеет змейка тёмно-серая. Ромбики вдоль всей спины — гадюка небольшая. Не уползает. Не то что уж суетливый. Уж нервный, чуть что и утек, извился тонким чёрным ручейком. Только жёлтый лепесток куриной слепоты на головке мелькнул. Гадюка цену себе знает.

А я пишу.

Что написал? Читайте: «Неужели эта сказка леса мне одному? За что?»

А тут внук бежит. Они с бабушкой позже из дому вышли.

В руке Антона мухомор. Обожает рвать мухоморы, не отговоришь.

— Дед, ты маленький был?

— Был

— А мухоморы не ел?

— Нет, они ядовитые, — говорю и чувствую немного жгучий дух мухомора.

Внук замечает боровик возле меня:

— Почему не срываешь?

Как объяснить? Приходится соврать:

— Тебя жду.

Внук глубоко, вдоль ножки боровика запускает ладошку в мох, аккуратно раскачивает и срывает гриб. Протягивает мне:

— Дед, а мы ещё грибов наищем?

— Наищем, обязательно наищем, — мне нравится повторять это хорошее слово. — Хорошее словечко придумал! Пойдем, наищем.

Джаз на веранде

Марине Москвиной

Застеклённая веранда хаты старика Яна смотрит точно на юг. Перед нею через дорогу картофельное поле. Веранда завалена ценным хламом: зимними рамами, корзинами, порожними мешками. Здесь же электроточило, лопаты, запасная коса, связки польской газеты «Штандарт млодых». Все, чему место обычно на чердаке, Ян и Текля стаскивают на веранду. Чердак старику не под силу. Лет пять туда не поднимался. Но чердак, думаю, не забыл острый, скандальный глаз хозяина.

Пользоваться верандой по-человечески нельзя. Можно посидеть на её высоком крылечке между двумя рослыми георгинами с розово-мраморными головастыми цветами.

Сегодня вид с крыльца мрачный: сентябрьское картофельное поле вспорото кабанами. Зрелище печальное, отчаянное, руки опускаются. Ботва выдернута с корнем, уцелевших клубней мало, почти все изгрызены. Всюду отвратительный кабаний помет, сплошь овсовый. Кабаны сперва громят овсы, а после их уборки по-хамски выпахивают картофельные поля и свекольники на всех хуторах.

Ждём нападения и сегодня. Договорились: на собачий лай обязательно выходим.

Пес Боцман залаял в два ночи. Я схватил топор и вылетел во двор.

С ярко освещённой стариковой веранды гремит джаз: Глен Миллер, конечно, «Серенада Солнечной Долины», правда с какими-то громовыми помехами. Работает радиоприемник «Урал». Как он оказался на веранде, не знаю.

Боцман носится у крыльца, забегает за колодец и радостно брещет в пространство. Необъятное эхо подзадоривает собаку, висит в ночи.

Джаз Миллера продирается сквозь металлический грохот: на крыльце в окружении георгинов стоит Ян с корытом и поленом. Лунную бесконечность над соснами раскалывает гром стариковой литавры, боцман балдеет, надрывается, но рвется не в поле, а за колодец. Глен-Миллер-джаз почти теряется, но не сдаётся. Правая рука пана Юсиса молотит поленом скромнейшее корыто. Старик ничего вокруг не видит. Он самозабвенно бьётся с кабанами-невидимками за свою картошку. Тени домов, сараев, сосен, кажется, пришли в движение, подчинились страшной, шаткой тени от корыта.