Акука - [53]

На третий день утром открылся снегопад. Настоящий, красивее, чем в опере «Пиковая дама» и в балете «Щелкунчик». За тридцать минут землю засыпал снег. Осенняя зелень и желтизна остались только под крупными елями и соснами. На ломких зелёных листьях сирени — морозные пятна.

Пьем чай. Согреваемся. Снегопад кончился, выглянуло солнце. В заснеженном клевере рокочет шмель. Отогревается в лучах.

Дом выстыл до тринадцати градусов. На дворе осталось от сентября три градуса тепла.

Входит пани Текля:

— Пан Володя. Як трэвога, тэк до Бога. Як подмога, тэж до Бога!

— Что случилось?

— Лошадка забор опрокинула. Помоги поставить.

У соседей-стариков тихая паника: на всю зиму остаются одни. Ближайший хутор за три километра. Там пан Грецкий с больной женой.

Ян глядит на наши сборы долгим взглядом, но без всегдашнего любопытства. Таким глазам надо отвечать. А что ответишь?

Старик понимает. Но его не покидает надежда: после нас кто-то придёт и выручит.

Кто? Только Зося-выручалочка, не очень дальняя соседка, больше некому.

Дети? Может и приедут, навестят, только когда?

Скотина давно перестала подчиняться старикам, особенно лошадь. Один Боцман послушен. Собака старое добро помнит. «Собака друг, а лошадь ворог», — я теперь верю этой поговорке.

Паникуют холодными тёмными вечерами летучие мыши: дупла ищут — подвеситься на зиму, охладеть на время к жизни, «забыться и заснуть». На нашем чердаке тоже обосновались.

Собираю эту рукопись в стопку. Работа закончена. А рядом — окно в окно — новый сосед Андрюс с помощником рубит дом. И много часов слышен у леса перестук двух топоров — старого и молодого.

А вдруг всё ещё будет хорошо?

Венец за венцом, венец за венцом рубит сосед. День за днём, день за днём.

И глядит на душистый смолистый сруб сырая дырявая крыша Яновой стодолы. И отмирают её стены венец за венцом, месяц за месяцем. Хлопает стодола на ветру отставшими полотнами толевой кровли, как надломленными крыльями.

И заплакала пани Текля.

А наутро наш общий с соседями двор зарос маслятами…

Достаю из колодца воды старикам. Заполним всё, что можно.

— Большое спасибо тебе, товарышч!

Каково Яну и Текле глядеть друг на друга да на хозяйство, уплывающее вместе с силами в никуда?

Как назвать состояние девяностолетнего Яна?

Несовершеннолетие.

Да, духовное и хозяйственное несовершеннолетие. Где обе дочери? Больны, непосильные работы хуторские сломали. Где оба зятя? В городе на работе: один учитель, другой военный.

Как же хуторянину подготовить полноценных наследников, а не жадных потребителей?

Никто не знает. У состоятельного Яна не получилось. «Не богатство беда, — вещал преподобный Ефрем Сирин, — а упование на него и пристрастие к нему».

Потому и несовершеннолетие, духовное и хозяйственное, — они равноценны в крестьянском деле.

Яну девяносто один, Текле восемьдесят один год. Когда же наступит их совершеннолетие?

Не знаю. Теперь не знаю. Уходит тайна. Но не ко мне в руки. Уходит в небытие. С тайною стариков Юсисов уходит ощущение корневого сродства человека и пашни, будто время на всё махнуло рукой.

Как можно! Пахарь — человек святой.

Стыдно, но я не верю, что мы с Яном увидимся.

Вечер. Дым из трубы столбом, даже не колышется. Ясный бело-жёлтый закат, чистое высокое небо. Быть под утро морозу.

Высыпали звёзды. Откуда-то с юга взлетают «МиГи»: красноватая искусственная звезда-вспышка обгоняет привычное звёздное братство. Прошла полнеба и только теперь её догнал собственный звук. Печально мерцают созвездия — старожилы мироздания.

Кладу в печь крупные не колотые чурбаки — дольше горят. Печь гудит. Дверца топки прилегает не плотно. Отблески огня по её контуру перешли в темноту комнаты и беспечно шатаются по стенам и полу. Таинственное малиновое поддувало живёт, как уменьшенный, игрушечный зев ада.

Вот и всё освещение дома. Зато свет живой, свойский, как и пламя за чугунной дверцей топки.

А звук за окном догоняет и догоняет свою искусственную звезду. Но голос бабушки, обнявшей вымытого в тазу внука, отчетлив и старателен. Она читает Антону «Оле Лукойе».

Истлели угли в печи. Теперь там творожная запеканка с гречкой и тыква — наша утренняя еда.

Дом уходит в сон. И вдруг тыква тонюсенько запела в печи. Парится. Ей жарко.

Это и есть третий день октября 1991 года в нашем доме на литовском хуторе Шилишки.

Когда-то моя бабушка говаривала нашими с нею каширскими зимами:

— Главное, мой мальчик, перезимовать.

Этого я и желаю несовершеннолетним старикам Яну и Текле.

Когда?

Мы ещё не уехали. Завтра.

А пока можно последний раз сбегать по грибы.

Дни стоят не грибные, — калиновые и рябиновые.

Седая от инея зелень шумно блестит под ногами.

Быстро обхожу верные места. Пусто.

Незнакомый, растерявшийся городской грибник с двумя корзинами и рюкзаком, почти кричит мне:

— Ну чего им не хватает?!

Мужик протягивает мне пустые корзины.

— Погоды правильной, — я показываю ему свою, тоже пустую, — подождем.

Как встретились, так и расходимся…

Мы ещё не уехали. Завтра.

Когда снова окажемся на хуторе, в Литве, в другой стране?

В марте-апреле следующего года.

Или «когда песок по камню взойдет».

— Все шуточки передо мной выстраиваешь, — говорит с укором внук.