Акука - [51]

Корыто давно не упирается в крыльцо, а вольно мотается под ударами в левой руке старика. Откуда силища взялась — одной левой рукой держит!

С поленом, корытом и неповторимым Гленом Миллером Ян надеется победить.

Я к нему не подхожу. Не хочу отвлекать виртуоза Шилишек, ломать строй дикой огородной симфонии ночи. Такого в моей жизни знаю больше не будет. Такого вообще не может быть. Дорожу мгновением!

Но почему Боцмана несёт за колодец?

— Г-э-эй! Г-э-эй! — вдруг заревел пан Юсис.

Вступил последний инструмент: человеческого голоса действительно не доставало нынешней ночи.

Старик бьёт, ревёт, угрожающе вращает глазами и головой — охватывает хищным взором подлунные пашни. Голова поворачивается синхронно ударам полена. Кажется, она поскрипывает на стариковой шее и обязательно сорвёт позвоночную резьбу, вывернется из коренастого тела вместе с шеей, упадет старику под ноги и с грохотом и скоком покатится по ступеням в огород, пока не замрёт в лунном свете на голубой траве.

Этот бред в духе Сальвадора Дали вот-вот обернётся жуткой явью.

Бессмысленный восторг-лай Боцмана, общая какофония ещё недавно роскошной ночи передалась и мне. Хочется орать, скакать, размахивать плотницким топором, ляпнуть в ночь дуплетом из двустволки: в левом стволе дробь, в правом картечь! Эх, шестнадцатый калибр!

Но взлететь к желанному безобразию на волнах концерта для огорода и кабана мешают ироничная луна и расколотые шумами подлунные театральные тени. Есть в бархате теней что-то издевательское.

Сколько это продолжалось? Пять минут или двадцать пять?

Надо знать виртуоза Шилишек. Хутор грохотал корытом и Миллером около часа. Симфония пана Юсиса переросла в запой, в отчаянный нервный алкоголизм.

Кабаны сегодня не пришли. Они вообще не ходят лунными ночами под человеческое жилье. Боцман лаял на ежей за колодцем. Однако воля старого солиста с корытом и поленом, его рев никому из нас не позволил этой ночью расслабиться.

Спишь и видишь

К. Марукасу

Сплю и вижу.

За окнами и стенами дома звёздная ночь. Где-то в лесу живут цветные ульи, девять домиков. Но кажется их увозят: слышу в темноте стук молотка или топорика — ульи забивают перед погрузкой на машину.

То гулко, то глухо падают в ночи спелые яблоки. Вот одно стукнуло в крышку нашего улья, а другое в траву шлёпнулось.

Звёзды, звёзды. С востока пробивается сквозь лес луна. Спелая звезда на западе чертит короткий искровый след и гаснет. Что загадать?

Бельевая веревка в капельках росы: нанизались, как тяжёлые жемчужины и в каждой по луне. Широкие мытые пеньковые мешки за ночь не просохнут. Они неподвижно свисают с проволоки, как память об урожае картошки сам-десять. Серая мешковина пахнет не картошками, а почему-то квасом. Подсохнет — запахнет мукой.

Липкий, горько-ореховый дух ноготков-календулы обнимает соломки бессмертников, переступает грядки, подходит к окну.

Тявкает лисица. Чавкает ёж. Простужено кашляет косуля — пугает туристов у реки. Уютно пошевелилась в цветочной клумбе лягушка. И вдруг вздохнула и, не раскрывая рта, что-то сердито, округло пропела баском другой лягушке в той же клумбе. Та не ответила. Сидят друг против друга в гляделки играют.

Сладкий дух навозной кучи готов лечь-разбросаться по нетронутым пока парам.

На ровном сыром месте ни с того, ни с сего растёт рыхлая пирамидка земли. Показалось длинное рыльце-хоботок, покатая головка без глаз и когтистые ласты-лапки, повёрнутые наружу. Рыльце повело хоботком, принюхалось и стало что-то быстро говорить в ночь, словно невидимый ребёнок сосёт во сне соску. Крот вылез, встряхнул чёрно-бархатную шкурку, помедлил и на глазах снова утонул в земле.

Новенький сырой лягушонок неслышно путешествует вплавь в детской оцинкованной ванне под водостоком. Неторопливыми толчками он плавает-вытягивается по лягушачьи туда-сюда. И совсем не думает лягушонок, что без моей помощи ему из ванны не выбраться.

Я ничего этого не вижу. Просто пытаюсь уснуть. Но чувствую кожей большую жизнь двора и леса за стенами. Всё известно, обтрогано, осмотрено, заучено. Ночами всё это то настораживает, то томит. А чаще блаженно покоит. Ночи открыты сокровенным думам.

Моя подушка, как и подушка внука, набита сеном-чабрецом. Подогретая щекою она особенно ласкова и душиста. Зимой её можно разогревать у печки.

Через стенку, в соседней комнате дозоривается клюква. Ягоды словно пошевеливаются в долблёном корытце. Раньше в нём купали хуторских малышей. Потом оно досталось Антону, теперь — клюкве. Надо же, темно, ночь, а клюква дозоривается, зреет-краснеет!

Упругий, проваливающийся в воздухе свист крыльев древесной утки над домом непонятен. Утка обожает сырую ткань ночного воздуха, перемешанного с водяной пылью тумана. Будет долго летать-купаться в тумане, пока не исчезнет со свистом в своем дупле, даже не задев входа крыльями.

Между двумя соснами покорно ожидают утра красные неутомимые днём качели внука.

Ближе к болоту, знаю, ожили на кочках тихие светляки. Они прохладно, лениво перемигиваются, вызывают из детства сказку и спектакль о Синей Птице.

Бесшумно слетают с дремучей липы три совы с широкими округлыми по концам крылами. Их тайный полёт завораживает, а смелое кувыркание козодоя над самой землёй необъяснимо тревожит.