Акука - [47]

Раза два Антон ждал. Но пока не встретились — погода и правда нелётная.

Внук грустит. Сидит за столом, пишет зелёным фломастером новое письмо. Подхожу сзади:

— Опять Майе?

— Нет, маме, — отвечает Антон. Пишет долго. Потом что-то рисует.

— Дед, хочешь прочесть?

— Конечно.

— На, поглянь-ка.

Читаю:

«Здравствуй, пчела мама (слово «пчела» зачеркнуто).

Вильнюс — это такая страна тёплая, где я иду. Солнышко такое, что прямо невозможное.

А вот художник. Он написал: «мама». К нему подошёл писатель, он говорит:

— Ну-ка, художник, что мне с тобой делать?

— И на том спасибо, — отвечает художник.

До свидания, мама».

Ниже нарисованы две белки с большущими хвостами.

— Вот так хвосты! — удивляюсь я.

— Хвосты хороши! — они удивляют и Антона. Мальчишка долго глядит на свой рисунок и, наконец, спрашивает:

— Знаешь, дед, почему у них такие огромные хвосты?

— Почему?

— Отросли.

На лесной дороге

Лес успокаивается после затяжного ненастья. Твердеют песчаные дороги, улучшаются, тоже успокаиваются — не текут песком, не хлюпают в выбоинах.

Небо тяжёлое, низкое, набухшее дождём. Тучи тучные легли на вершины сосен. Ни ширины, ни глубины у неба — никакого небосвода, одна тревога, непонятная человеку.

Пора на станцию, небо не переждёшь.

Дорога укачивает меня сонливой духотой. Дух дороги теперь хлевный. Летом в опрятном хлеву пахнет не навозом, а щедрыми синими и фиолетовыми султанами люпина и поздним рябиновым цветом. Хлевный дух заполнил придорожные пространства, покрытые небом, огороженные лесом.

Дождь может начаться в любую секунду, он висит над лесом. На открытых местах дороги мокрые тучки касаются моей головы. Чаша неба наполнена до краев, но пока не проливается. Река по левую руку — повторение неба. Тишина — как беседа. Природа не задаёт вопросов и не отвечает на них.

Непростые у меня отношения с небом и лесной гужевой дорогой на станцию Жеймяна.

Идти мне около восьми километров, полтора часа пути. Дорога — аллея под кронами. Торжественные лесные своды заглушают тревогу. Но могут и усилить её сочувственным шелестом листвы, неслышным, осязаемым шорохом опадающей хвои.

Шагаю на поезд с можжевеловой палкой и рюкзаком и вслух негромко договариваюсь с небом. Обращаюсь прямо к беспросветным облакам:

— Дождь, подожди! Дай пройти полдороги. Перевалит путь за середину, тогда начинайся. Сперва ты потерпи, а потом я.

В ответ небо ещё суровее хмурится. Сбежались тучки в одну кучку. Не привыкли к таким просьбам. И все-таки уговорил.

Прошёл четыре километра, остановился и снова обращаюсь к небу:

— Спасибо за понимание, за терпение, — благодарю я дождь, теперь давай, авось не размокну! Хватит сдерживаться.

Все честно, как договаривались.

Но дождь по власти неба так и не начинается. Щадит. Видно и небо любит, когда с ним по-хорошему. Иначе власть небес не переборешь.

Много раз я уговаривал дождь не спешить. Раз десять за лето. И он ни разу не подвёл. А сажусь в поезд — проливается. Такая вот закономерность.

У кого есть свои дороги долгие, попробуйте проверить. Не стесняйтесь обращаться к июньскому небу, к июльскому, августовскому.

«До неба высоко, до царя далеко»?

Это не закон. На тучу будет и погода. Все мы под небом ходим.

Брусника

Кончается август.

Мы собрались за последней брусникой. Идём все: Антон, Алёна, Лида и я. Взяли котелок и специальную Антонову плетёную корзиночку. Это много. Но ведь и брусника в этом году последняя. А когда уходишь в лес за чем-нибудь последним, только и думаешь: «А вдруг оно вообще последнее в твоей жизни?»

Мрачновато, конечно, думаешь, да так уж получается.

— Часа два обхаживаем до кустика знакомые брусничники. Вот и котелок с горкой и корзиночка. Внук гладит ладошкой собранную бруснику. И мы погладили. Зачем? Захотелось, ягода хороша: плотная, блестящая, вот-вот запоют брусничники от собственной красоты и вкусноты.

Про клюкву ещё услышишь: «красная». О бруснике так не скажут. У неё свой цвет — брусничный, а ещё говорят «брусвяный».

Возвращаемся. Подходим к мостику через Лакаю.

— Окунёмся? — спрашивает бабушка маму Антона.

— Окунёмся! — радуется дочь. Она у нас речная.

— А мы? — я смотрю на внука.

— Лучше вечером.

Наши спутницы отдают нам котелок и корзиночку, сворачивают к заросшему сиренью и липой берегу и теряются в его зелени. Даже голосов не слышно.

Мы с внуком идём на мостик, усаживаемся на крайний брус лицом по течению, свешиваем над водою ноги.

Внук то и дело поглаживает ладошкой бруснику, ягодку-другую кидает в рот, глядит в воду. Здесь хорошо видно дно.

— Отгадай загадку: «Два братца в воду глядятся, а век не сойдутся?»

— Мы с тобой, — отвечает внук.

— Не-ет, это берега реки. — Сказал и подумал: «Ответ Антона интереснее, а может и правильнее».

Метрах в тридцати от нас с прибрежной осоки слетает стайка изумрудных бестелесных стрекозок. Раздвинуласьосока, заколебались, притонули кувшинки: в речку вступили две обнажённые женщины — бабушка и мама Антона. Словно приплясывая, одним бочком, другим бочком, выходят на середину Лакаи. Сперва вода им по колена, потом по пояс и, наконец, по грудь.

Женщины увидали нас на мосту, кокетливо присели в воду по горло, рассмеялись и выпрямились во весь рост, не стесняясь своих мужичков с брусникой. «Голенький ох, а за голенького Бог», — вспомнил я.