Акука - [46]

Жёлтая Юзина корова в стоптанных, съехавших набок бесцветных копытах редко выбиралась из дырявого, звёздного хлева — не работали ноги. Ходила корова вразвалку, тяжело, нездорово, копытами наружу. Корова поражала худобой. Иногда она давала кружку молока.

Ведьма резала серпом тонкие ветки, подкашивала высокие травы и кормила коз с рук. Козы сами пищу не искали, разучились. Юзя часами беседовала с ними: козы переставали жевать, виновато вслушивались в глухую, складную речь ведьмы, глядя ей в глаза.

Самой благодарной собеседницей оставалась немощная корова. Терпеливым словом Юзя врачевала скотинку. А та отвечала ведьме вытянутой мордой, преданным хрипом.

Когда ведьма стояла, глаза её упирались в землю. Мир она наблюдала с высоты примерно восьмидесяти сантиметров. С такой высоты начинают узнавать жизнь дети. Получилось, что лет с шестидесяти пани Юзя глядела на мир с высоты раннего детства глазами старухи.

Травы скрывали ведьму с головой, она сливалась с лугом и хлебным полем.

Передвигалась ведьма боком, далеко выбрасывая перед собою правую руку-ветку с серпом. Двигалась медленно, как в воде. Косила глазами по сторонам. Но чаще она сидела. Так её пояснице было удобнее и обзор острым глазам расширялся.

В своей большой замшелой хате с убитым земляным полом, безголосыми курами и хозяйственными крысами медлительная ведьма напоминала потухающий цветок сон-травы. Её портрет вполне поддался бы кисти Нестерова.

Как белесые волокна сон-травы, с согбенной Юзи спадали седые космы и лохмотья одежды. Правда волокна сон-травы шелковистые, покорные, а ведьма лохматилась самотканной льняной щетиной-выческами. Её сломанное тело заставляло вспомнить другое название сон-травы — «прострел».

Дверь Юзиной хаты была всегда распахнута в лес, даже ночью.

Я не раз заставал ведьму разговаривающей с двумя черно-дымчатыми крысами. Куры-дуры шарахались от них на пустой стол, с него на выключенный телевизор, а оттуда — на вечно холодную могучую печь.

Крысы не мигая пили в полумраке куриные яйца. Юзя беззлобно, по-матерински стыдила их. Крысы напряженно слушали.

— Что стал, пан, проходи! Или боишься?

— Да нет, не очень.

— Они на чердаке живут, — Юзя показала серпом на крыс, — погреб-то пустой.

Со мною ведьма говорила коротко, неохотно.

Юзя ни в чём не сомневалась, не была любопытной, не хитрила. Почти ничего не ела, как и её корова, и редко спала. Есть обеим было нечего, спать, похоже, незачем.

Лакая богата форелью, хариусом, щукой, язем. Юзя могла рыбачить, но не хотела. Помощь со стороны принимала молча, никогда не благодарила, словно это не ей. Никому не завидовала.

Я давно подозревал: ведьма — не чужая стихия в жизни людей, даже в жизни устоявшейся. Трусливо думать, будто Юзя была не от мира сего. От мира она была, от мира.

На столе, среди крысиного помета всегда лежал черный томик — «Новый Завет» на польском языке с множеством травных закладок. Над столом и Священным Писанием вечно бодрствовал крупный пепельный коровий глаз — сучек в стене, «око оттуда». Спрятаться от него было некуда.

Однажды я самовольно посмотрел заложенные страницы Нового Завета и сразу наткнулся на не случайный стих:

«Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем»7.

Старуха строго наблюдала за мной.

— Заботы ото сна и от еды отбили, — спокойно сообщила она, — сон не богатит, еда проходит.

— Какие же заботы, пани, какое богатство?

— Муж в могиле, забота сны разгадывать, а богатство перед вами, — она поклонилась лесу через открытую дверь. — Где же вы научились сны разгадывать?

— Здесь. Сон правду скажет, да не всякому.

— И плохие разгадываете?

— Не хорош сон — дай десятку, поправлю! — кажется в шутку сказала ведьма. — Так цыгане говорят?

— Может быть, не знаю, — я нехотя засмеялся.

— Бог и сатана по одной земле ходили, — добавила ведьма.

Крысы продолжали возиться с яичной скорлупой.

За два дня до Юзиной кончины случилась гроза. Первая же молния отсекла от ближайшего к хате дуба тяжелый, похожий на ведьму, сук. Вторая глубоко резанула дуб вдоль ствола. В трещину входит ладонь.

Дуб не разделил судьбу Юзи, а унаследовал. Непросто расправиться с жизненной силой. Битый дуб — памятник ведьме. Ей было восемьдесят два года.

Мертвый дом покойной разбух, как гроб из сырой сосны. Хожу мимо черного жилища и всякий раз вижу хозяйку. Она стоит у двери, опирается на серп, молча провожает меня глазами. Это седая гранитная глыба у порога сторожит пустоту. Даже вблизи дикий камень трудно отличить от покойной ведьмы.

Письма

Целое лето Антон переписывается с пчелой Майей8. Рассказывает ей о хуторе печатными буквами разной высоты. Приглашаем Майю под свою яблоньку: «Жду тебя в среду у левой ветки с пятью яблоками, если стать спиной к колодцу…» (Про спину и колодец я подсказал).

На каждое письмо внук аккуратно получает ответ от пчелы. Её письма приходят через Вильнюс. Марка на конверте всегда одна и та же: негр из Мозамбика с красным флагом и поднятым кулаком. Наверное, других марок у пчёл не бывает.

Сохранился один из ответов Майи:

«…Завтра, в девять часов одиннадцать минут прилечу к жёлтому улью в твоём дворе. Улей стоит за умывальником. Я сяду на яблоню. Если не найдёшь меня, не огорчайся, значит нелетная погода. Тогда дождись первого солнечного дня и в одиннадцать часов девять минут увидимся у колодца: я опущусь на второй цветок японской айвы возле третьего листочка на четвертой ветке пятого кустика за шестым ульем. До встречи, Майя».