Введение: «Министерство правды» охраняет свои тайны…
«За кулисами «Министерства правды» — названа эта книга. Наш «самый лучший» и «самый проницательный» читатель в мире догадался уже, конечно, что навеяно название романом Джорджа Оруэлла «1984». Главный герой этой гениальной антиутопии служил, как мы знаем, в «Министерстве правды». Занималось это замечательное, в своем роде учреждение переписыванием и переделкой всех письменных и печатных документов в соответствии с последними указаниями Старшего Брата, ибо, как гласили партийные лозунги, «Правда — это ложь», «Незнание — Сила» и «кто управляет прошлым, тот управляет будущим, кто управляет настоящим, тот управляет прошлым». Благодаря такой постоянной информационной селекции и насаждаемого «новояза» создается практически неограниченная возможность властвования над сознанием людей и их поступками. «Мыслепреступление» в тоталитарном обществе должно стать, таким образом, «попросту невозможным— для него не останется слов». Конечно, это должно произойти не сразу, в будущем, но ведь к идеалу нужно стремиться…
Поражают совпадения в самом механизме действий оруэлловского министерства и реальной практике нашей отечественной цензуры, особенно, как может убедиться читатель, в советское время. Не менее поразительны и символичны провиденья других крупнейших писателей-антиутопистов. В романе Евг. Замятина «Мы» «древние книги» гибнут и никем не читаются; в романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» такие книги заперты в сейфе Главноуправляющего — прообразе столь знакомого нам «спецхрана»: в «Приглашении на казнь» Вл. Набокова все они сосредоточены в тюремной библиотеке и классифицированы таким образом, чтобы нужные ни в коем случае нельзя было бы отыскать; у Рея Бредбери в «451° по Фаренгейту» уже решительно все книги объявлены вне закона и подлежат немедленному сожжению.
Перефразируя знаменитый зачин «Анны Карениной», можно было бы сказать, что все тоталитарные режимы, как вымышленные, так и реальные, «похожи друг на друга». Механизм грубого и циничного подавления мысли, запечатленной в слове, уныло однообразен, если не считать малозначащих деталей. Министр «рекламы и пропаганды» Йозеф Геббельс записал в своем дневнике: «Фюрер прославляет преимущества нашего режима по сравнению с либеральным. Мы воспитываем народ в духе единого мировоззрения. Этому служат кино, радио и пресса, которые фюрер называет важными средствами руководства народом. Отказаться от них государство не может никогда»>1. Такой подход к средствам массового воздействия на «ум и сердце» подданных был, как мы знаем, сформулирован задолго до «фюрера», в частности, в еще предреволюционных работах В. И. Ленина и его соратников. В дальнейшем он нашел законченное воплощение в практике. Сродство двух режимов очень точно и выразительно отмечено в стихотворении одного из лучших поэтов-сатириков Русского Зарубежья Дона-Аминадо (псевдоним Амина-да Петровича Шполянского (1888–1957)):
В смысле дали мировой
Власть идей непобедима:
— От Дахау до Нарыма
Пересадки никакой.
Слово, особенно слово свободное и независимое, издревле вызывало к себе ненависть властей предержащих. Известный историк, философ и психолог Борис Поршнев высказал однажды предположение, что язык возник в первобытном обществе в качестве важнейшего средства противодействия, противостояния вожаку, как средство своего рода «оппозиции». На какой-то неизведанной глубинной первооснове языку присуще сопротивление диктату, насилию. Как бы ни относиться к этому парадоксу, совершенно ясно, что все репрессивные цензурные институты возникли в ответ на изначально присущее слову чувство свободы и независимости.
Один из крупнейших писателей и публицистов русской эмиграции Роман Гуль в статье «Писатель и цензура в СССР», опубликованной впервые еще в 1938 г., высказал очень точное суждение: «Немыслимо перечислить всех писателей, уничтоженных диктатурой. Об этом надо написать книгу, но только тогда, когда вскроются все архивы КГБ, Отдела Пропаганды, Главлита. И это будет одна из самых страшных книг»!>2. И в этом нет преувеличения: убиение мысли не менее страшно, чем убиение человека. Это было известно древним мудрецам. Один из великих англичан XVII века, поэт и ученый Джон Мильтон так писал в речи о свободе книгопечатания «Ареопагитика» (1644): «…Убить хорошую книгу едва ли не то же, что убить человека; убивающий человека губит разумное создание, образ Божий; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, губит самый разум, гасит светоч Божественного образа… мы должны быть весьма осмотрительны, определяя наказание для одушевленного труда деятелей общества, чтобы не расплескать настоенную человеческую жизнь, которая содержится и сохраняется в книгах; ибо в этом мы усматриваем род человекоубийства, а то и мученичества, а если речь идет о преследовании печати вробще — поголовного избиения…»>3.
Прав Роман Гуль и в другом: такая «страшная» книга — мартиролог замученных книг и их авторов — может быть написана только при условии доступа историков к архивным документам, хранившимся за семью печатями. Но есть ли возможность проникнуть «за кулисы «Министерства правды»? Не говоря уже о десятилетиях откровенного террора и ползучей тихой реакции, получивших соответственно стыдливые и очень неточные названия, как эпох культа личности и застоя, даже в последние годы, несмотря на «разгул демократии и гласности», «Министерство правды» по-прежнему тщательно оберегает свои тайны. История политической цензуры в бывшем уже СССР все так же остается одной из самых табуированных тем. В этом смысле даже такие одиозные структуры, как окончательно скомпрометировавшие себя органы политической тайной полиции, охотнее стали предоставлять свои архивы в распоряжение исследователей-историков. Видимо, механизм убиения мысли представляет еще большую государственную тайну, чем физическое истребление людей.
