За кулисами "Министерства правды" - [5]

Наши очерки, за малым исключением, написаны на основе большого массива архивных документов Главлита и других надзирающих за словом инстанций. Печатных публикаций, посвященных интересующему нас периоду (1917–1929), очень немного⁷. Помимо указанной выше статьи Романа Гуля, стоит упомянуть статью Д. Лутохина «Советская цензура (по личным воспоминаниям)», вошедшую в XII том «Архива русской революции», издаваемого И. В. Гессеном (Берлин, 1923, с. 157–166), ряд небольших заметок в эмигрантских русских газетах. Частично затрагивается этот вопрос в известной книге Глеба Струве «Русская литература в изгнании» (Париж, 1984, 2-е изд.), в мемуарах русских писателей-эмигрантов, выехавших из России или высланных насильственно из нее в 20-е годы. Сами советские цензоры мемуаров не пишут — в отличие от своих дореволюционных собратьев или современных «расстриг» из КГБ, а они были бы крайне интересны. Единственное исключение — книга Леопольда Авзегера «Черный кабинет» (Тель-Авив, изд-во Хокен, без года), но это воспоминания цензора, занимавшегося не контролем за печатью, а перлюстрацией, почтовой корреспонденции.

Значительный интерес в последнее время проявляют к этой теме зарубежные, преимущественно американские историки-слависты⁸, но, естественно, они базируются не на подлинных главлитовских документах (даже отечественным историкам пробиваться к ним приходится с огромнейшими затруднениями), а на опубликованных литературных источниках: мемуарах писателей, на собственном горестном опыте испытавших тяжелую «отеческую руку» Главлита, материалах периодики и т. д. Наиболее часто затрагивается в них история так называемой «библиотечной цензуры» 20-х годов, ибо тогда сведения о ней систематически и открыто печатались в журналах, особенно в «Красном библиотекаре»; вполне доступны перечни изъятых из библиотек книг, составлявшихся Главполитпросветом под руководством Н. К. Крупской. Три волны «очистки» библиотек от идеологически чуждой и «вредной» литературы в 20-е годы (1923, 1926 и 1929 гг.) зафиксированы в печатных источниках довольно полно. В наших очерках мы почти не касаемся этой проблемы: она заслуживает специального рассмотрения.

Один из крупнейших философов и публицистов Русского Зарубежья Георгий Федотов в статье «Трагедия интеллигенции» тонко отметил такую особенность: «История русской интеллигенции есть весьма драматическая история и, как истинная драма, развивается в пяти действиях»⁹. По аналогии можно сказать, что и история советской цензуры следует канону классической трагедии. В ней мы тоже можем обнаружить пять актов или действий трагедии: I. Октябрь 1917 — июнь 1922 гг. — когда, в «доглавлитовский период», власть употребляла исключительно жесткие меры для подавления «буржуазной», «кадетской», «эсеровской» и прочей враждебной печати, меры преимущественно карательного характера. II. 1922–1929 — от создания Главлита до года «великого перелома», период Нэпа, когда шел поиск оптимального механизма подавления печати с помощью превентивной цензуры. III. 1930–1953 — годы тотального цензурного террора, полного торжества «утопии у влаоти». IV. 1954–1964 — десятилетие первой хрущевской «оттепели». V. 1965–1985 — годы так называемого «застоя». Но живая история не укладывается, конечно, в эту классическую форму: с 1985 т. начался и продолжается шестой акт драмы, свидетелями и участниками которой мы являемся. В августе 1990 г. был принят, после бесконечных дебатов, «Закон о печати», отменивший предварительную цензуру. Но, как мы все помним, в драматические дни августа 1991 г. ГКЧП одним из первых же указов ввел жесточайшую превентивную цензуру, запретив все газеты и другие органы массовой информации, кроме откровенных рептильных официозов — для собственного, так сказать, «употребления». Многие западные корреспонденты были поражены тогда тем, что в такой огромнейшей стране, буквально на всем ее пространстве, новоявленные спасители отечества заткнули в течение двух-трех часов рот «независимым» органам печати. Ничего странного в этом, впрочем, и не было: в нашей стране властвовала не подлинная свобода печати, а милостиво разрешенная, дарованная сверху «гласность». Новые диктаторы шли по накатанной дорожке, творчески используя опыт другого, удавшегося тогда, переворота — октябрьского, который также начался с удушения свободной прессы.

Несомненно, научный и читательский интерес к истории цензуры в коммунистическую эпоху будет расти и развиваться далее — по мере рассекречивания и открытия архивов. Она всегда вызывала острый интерес на Западе: в Лондоне выходил специальный журнал «Индекс цензуры», там же в 1969 г. зарубежные слависты и русские эмигранты организовали и провели научную конференцию на эту тему. Тронулся лед и в нашей стране. В сентябре 1991 г. Библиотека Академии наук СССР, Ленинградский отдел Института истории естествознания и техники и другие организации провели первую конференцию по проблеме «Свобода научной информации и охрана государственной тайны», выпустив тезисы докладов (Л., 1991; автор этих строк выступил па ней с докладом «Литература Русского Зарубежья под судом Главлита»), стали появляться отдельные заметки, а также воспоминания советских писателей, повествующих о своем опыте «общения» с цензурными инстанциями