За кулисами "Министерства правды" - [3]

Внимательно мною были изучены фонды тех учреждений, которые имели то или иное касательство к цензуре. В частности, множество документов было обнаружено в архивных фондах Наркомпроса, которому в 20-е годы подчинялся Главлит, Петросовета, редакций журналов, издательств и т. д. Удалось найти и архивные документы непосредственно цензурного ведомства благодаря тому, что был получен, хотя и с трудом, и не полностью, доступ к архиву Ленгублита за 20-е годы. Ценность его не только в том, что в нем содержится большой массив документов, связанных с преследованием петроградской, а затем ленинградской печати и литературы, но и циркулярные и иные предписания, спущенные сверху по инстанции из самого Главлита. В совокупности своей эти документы позволяют сейчас восстановить более или менее полную картину тотального насилия над печатным словом в те годы.

По причинам вполне понятным эти документы ни разу не проникали на страницы печати. Более того, даже самое слово «цензура» с течением времени стало постепенно запрещенным применительно к советскому времени: о ней можно было говорить, подразумевая дореволюционную эпоху или современное «капиталистическое окружение». Это, в частности, нашло отражение в советских энциклопедических изданиях. Последняя по времени статья о советской цензуре в изданиях такого рода появилась как раз накануне «великого перелома», во 2-м томе «Литературной энциклопедии» (1929), да и то запрятанной под словом «Главлит». В ней даже указан был процент запрещенных рукописей, говорилось о количестве задержанных на границе иностранных книг, журналов и газет. Вообще, следует заметить, в 20-е годы, осознавая, видимо, свою «историческую правоту» и право на контроль, власти не стеснялись публиковать — правда, только в официальных журналах (Наркомпроса, например) — некоторые распоряжения по цензуре, инструкции, положения и тому подобный материал. В последнем же издании БСЭ статья «Цензура» говорит лишь об ужасах царской и капиталистической, ограничиваясь лишь несколькими строками о том, что «Конституция СССР в соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя гарантирует гражданину свободу печати», ограничивая лишь публикацию в открытой печати тех сведений, «которые могут нанести ущерб интересам трудящихся».

С начала 30-х годов слово цензура стала заменяться эвфемизмами типа «горлит», «обллит», появился даже глагол «литовать», а сами чиновники стали называться уже не цензорами, а уполномоченными или инспекторами Горлита. Сакрализация слова, столь характерная для российской традиции, достигла здесь своего совершенства. В стране воцаряется не столько даже «идеократия» — власть идей, сколько «логократия» — власть слов: насильственно внедряется оруэлловский «новояз». Впрочем, это не было изобретением нового режима: еще при Павле I, в 1797 г., вышло Высочайшее повеление, предписывавшее писать и печатать вместо слова «граждане» — «обыватели», вместо «отечество» — «государство», а слово «республика» — вообще запрещено было употреблять. Любопытно, что новояз проник даже в такие формализованные словесные структуры, как в лексику предметных указателей к текстам произведений. Так, например, в постоянно переиздающемся сборнике Политиздата «В. И. Ленин о печати» можно обнаружить такую закономерность: если в издании 1959 г. еще можно найти слово «цензура» в предметном указателе, правда не на самое это слово, а в сочетании «царская цензура», то, начиная с 1974 г., оно вообще отсутствует, хотя тексты остались прежними. В хрестоматии «К. Маркс и Ф. Энгельс о печати. 1839–1895» (М., 1972), в которую вошли яростные статьи молодого Маркса о зверствах прусской цензуры, составители все же постеснялись вообще исключить такую рубрику из предметного указателя, но придали ей крайне любопытную, «классово» окрашенную формулировку: «Цензура реакционная» (а что, бывает и прогрессивная?).

Не менее показательно отношение и к самому термину «цензура», и к самой историко-цензурной тематике со стороны Главлита 70—80-х годов. Не только запрещалось писать что-либо о цензуре применительно к советскому времени (об этом вообще не могло быть речи!), но предписывалось свести до минимума — желательно вообще не упоминать — это криминальное слово в историко-книговедческих исследованиях, посвященных даже дореволюционной эпохе. Если в 60-е годы статьи и публикации по истории царской цензуры появлялись в печати довольно часто (в том числе и автора этих строк), то в 70-х — первой половине 80-х годов в исключительно редких случаях: по моим подсчетам, число таких публикаций уменьшилось не менее, чем в десять раз. Историки долго не могли понять истинную причину такой идиосинкразии к слову, пока не выяснилось: она — в боязни охранительного аппарата, что оно неизбежно вызовет нежелательные аллюзии и параллели у советского читателя. Это, впрочем, имело под собой некоторые основания: российский читатель всегда был приучен читать между строк и вычитывать из исторических исследований, относящихся, казалось бы, к давно ушедшему времени, все то, что звучало на редкость современно и актуально. Этому, конечно, немало способствовала дурная бесконечность нашей истории и ее фатальная (увы!) повторяемость.