ЖИТИЕ СВЯТОГО ОТЦА НАШЕГО НИКИФОРА,
архиепископа Константинаграда и нового Рима, списанное Игнатием, диаконом и скевофилаксом святейшей великой церкви святой Софии[1]
1. Если бы, братия, время слез не призывало к сокрушению сердца и если бы тяжесть горя не подавляла душевных сил, то, быть может, как бы по ровному пути и по течению несущееся слово, насколько в его силах, хотя и не в меру высоты предмета, удовлетворило бы своему стремлению. Теперь же оно, неотвратимо угнетаемое такими страданиями, как бы оцепенев для того, чтобы направить язык к радостному прославленно, предпочитает плачевную речь и, отказавшись от присоединения похвал, делается все полно уныния. И кто же, о возлюбленный, преграждает его (слово)? Что за причина порождает уныние, волнует ум и погружает его во мрак? Богоносного отца, друже, отшествие и лишение — пресветлого светоносца церковного погашение — вестника единого только служения Богу утрата — велегласной трубы, пробуждавшей к истинной вере молчание — многоценной сокровищницы неземного учения сокрытие — уст, быстрых в уловлении пустого и ветреного неверия, закрытие — по истине самой победе соименный[2], хотя, как человек, и был побежден смертью. Вот что делает язык неспособным к славословию, вот что причиняет слову немоту, вот что зовет ум к неуместности оплакивающей речи. Поэтому я — если бы не боязнь обвинения в неблагодарности, ибо сын решился бы молчать об отошедшем отце и презреть столь великое чудо, коего никак нельзя покрыть забвением, — убедил было себя, окутанного мраком невежества и отгоняемого, как древний тот народ, вихрем греховности, не приступать к горе добродетелей сего мужа и не касаться ничего ему присущего, дабы своей недостойной попыткой не уподобиться по дерзости зверям и не быть побитым камнями или забросанным копьями. Однако, извиняясь за слабость своих сил, но воспламеняемый в сердце внутренним желанием и зная, что творимое по силам угодно Богу, я, насколько возможно, опустился в глубину похвал всеславного отца. И да будет дано мне молитвами вашими к Всемогущему собрать скрытый в нем жемчуг, вынырнуть с неповрежденным умом и доставить всем нам желающим сокровище неподдельное. И я оказался бы несправедливым, если бы, получив от него повод и содержание речи, не принес бы воздаяния ему из слов.
2. Итак, отринув плач, приступим к слову и деяния богоносного предложим добролюбцам как некий общегодный образец добродетели. Они будут на пользу и удовольствие всем, кои с любовью стремятся к добру и охраняют догматы неповрежденной веры, потому что оно делает явною крепость истины и попирает силы неправо взирающих на нее. Необходимо обнять и по возможности припомнить не только то, насколько преуспел он в нравственности и достославной жизни, но и то, как до крови подвизался он за саму истину. Я хочу и рад иметь слушателями всех питомцев православия и тех, коих церковь, обнажив свою грудь, т. е. учение избранных, насытила совершенною и духовною пищею для различения добра и зла. Но я удаляю и отгоняю тех, кои, будучи охвачены мерзким учением, мыслят несогласно с сим отцом, стараясь, без сомнения, тщетно поколебать основание церкви и, говоря словами пророка, надеясь на лжу (Ис 30, 12); ибо худо расположенные к нему и умышляющие на него все дурное, они никогда не могут сочувствовать похвалам ему и присоединиться к ним. Ведь мерзость грешникам, как кажется Соломону и истине, благочестие (Сир 1, 25). Преследуемые сетями слов его, из коих невозможно выпутаться, блуждая в безвыходном лабиринте его обличений, толкаемые своим беспомощным положением, они обратились к злодеяниям и не перестают подобно неразумных псам лаять на святого. Упорная и закоренелая развращенность еретиков, хотя бы и поражалась бесчисленными обличениями, всегда остается бесстыдной.
3. Итак, повествование о них (деяниях), уклоняясь от тягостного (предмета речи), обращается прямо к тому, чтобы славить ныне прославляемого. Дивиться и повествовать об образе и блеске жизни, об отечестве и богатстве и обо всем другом, чего требуют внешние законы[3] для похвальных речей, в отношении к тому, кто не желал употреблять на это никакого старания, но украшал себя, как и подобает, только речами о благочестии, — не является, полагаю, приличным и святым делом для тех, кои вознамерились восхвалять добродетель. Не подлежит правилам софистического пустословия тот, кто по делам своим является верным правилом и мерилом добродетелей. Но так как знание славы земного отечества его и благочестия его родителей является путем, ведущим к душевному услаждению, а также делает ярче облик того, о ком речь, как кто-то из лирических писателей сказал где-то, то мы из очерка рода сего мужа, из описания материала его жизни представим вам целый образ человека, небесный и духовный.
4. Первенствующий и царствующий град градов явил его от истинно благочестивых родителей, как бы некую животворную искру, ибо с самых пелен он стал озарять мир и умел гасить нечестие едва только занявшегося еретического пламени. Имена его родителей свидетельствуют, что они даны были им ввиду особого обстоятельства, ибо с Феодором соединенная для брачного сожития Евдокия произвела славного (εὺδὀχιμον) и богодарованного (θεοσᾠρητον) Никифора и как небесного отпрыска возрастила его в древо. Благочестие их было настолько замечательно и славно, что за истину избрали опасности, ссылки и бичевания. Думаю, что как бы предуказанием на будущую судьбу сына и некоторым предзнаменованием было то, что сын и отец подвергались опасности за одинаковый образ мыслей, хотя и не в одно и тоже время.
