— Вот что, лейтенант Леня, — промолвил начальник штаба полка, — надо тебе маленько отдохнуть от боевых подвигов. А потому поезжай в армейские тылы, там передашь начальству эти вот бумаги, ясно? Ну и людей посмотришь, себя покажешь. Н-да, в этих местах красавиц пруд пруди…
Прогулка оказалась непростой. Пришлось долго, с пересадками пилить на неожиданных товарниках с непредсказуемыми остановками: ремонтировались разрушенные пути, да еще перешивали колею с западного на наш манер. Однако лейтенант доставил документы в срок, получил расписку, щедрый паек и заторопился в полк. По молодости еще не освоивший пословицу «Тише едешь — дальше будешь», он неразборчиво перескакивал с поезда на поезд и надолго застрял на глухом полустанке где-то на границе Белоруссии и Украины. Долго не было слышно стука колес, а когда замедлил ход состав с балластом, Леонид, не искушая судьбу, вбросив в полураскрытую теплушку шинель и «сидор», запрыгнул туда сам.
Оглядевшись, лейтенант заметил, что он не один. На крупнозернистом песке, подстелив пальтишки, трофейные плащ-палатки, лежали, разметавшись во сне, молодые женщины. Почему-то он их пересчитал. Вышло — восемь. «Ну как в припевке: восемь девок, один я». У лейтенанта заколодило дыхание: глаз не мог оторвать от доверчиво открытых плеч, разметавшихся волос, оголившихся ног… Поначалу воспринял их в целом, как групповой портрет, заметил, что они трудно работали на солнцепеке: лица, плечи покрывал крепкий, у иных в черноту, загар. Давно уже Леонид не встречал такой женской открытости: три военных года он встречался с полковыми девчатами, замуфтанными в гимнастерки и шинели, а сближались они, становились подругами, а то фактически женами офицеров куда постарше его.
Леонид не мог оторвать глаз от внезапных попутчиц и тотчас отметил одну, самую красивую. Казалось, само солнце берегло ее: в отличие от остальных ее лицо, плечи и такие стройные ноги покрывал ровный золотистый загар. Во сне она мягко, по-детски улыбалась.
У Леонида перехватило дыхание.
Первой заметила появление офицера старшая и, вероятно, главная среди женщин, крутоплечая, плотная. Строго спросила:
— Ты откудова взялся?
— Касса закрыта, билетов не продает, — нашелся лейтенант.
— Та ты ежик, — хохотнула она. — Мне такие нравятся. — Речь ее была распевной, мягкой. «Наверное, украинка». Попутчицы, позевывая, поднимались, одергивали изношенные платья, прихорашивались. Наступило неловкое молчание. Лейтенант заговорил первым:
— Так вы на железке работаете?
— Мантулим, — ответила старшая. — А ты кто такой, откуда? Москаль?
— Так точно. Русский. Из-под Москвы. Зовут Леонидом. Можно — Леней. А вас как?
Семеро засмущались, ответила старшая:
— Меня Агриппиной… Гапой. Хохлушка. У нас тут разных кровей. Гляди, как стоят: Галя, Маша, Таня, Лида, Кристина, Ганна и я, — и, догадливо взглянув на гостя, завершила представление:
— А эта дивчина — Оксана, у нас кто Ксаной, кто Ксюшей зовет…
Они покраснели вместе — Леонид и Оксана.
— От нас ничего не утаишь… Та ты не гадай, что мы на тебя задивились. На сидор твой. Ишь якой гарный.
Действительно вещмешок был на редкость пузатым. В армейском тылу лейтенанта богато отоварили: четыре буханки хлеба, пять банок армейской тушенки, прозванной «вторым фронтом», да еще круг трофейной сырокопченой колбасы — редкостное яство.
— Зачем дело стало, подхарчимся, — промолвил Леонид и шутливо пропел старый армейский сигнал: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед».
— Якой обед? С утра ни маковой росинки.
Леонид немецким ножом-штыком стал вспарывать консервы, резать хлеб, колбасу. При этом Оксана тихо промолвила:
— Ой, да вы аккуратней, пожалуйста. Такой я и не видала.
— А-а, — встретившись с ней взглядом, лихо бросил Леонид, — большому куску и рот радуется. Да водички нет.
— Канистра целая! — воскликнула Агриппина.
Сидя на степлившемся песке, безбилетные пассажиры уписывали редкостные продукты за обе щеки. Женщины уже не стеснялись гостя, болтали, старались придвинуться поближе к нему. И Леонид подумал: «Как же легко сходятся незнакомые люди» — и по простоте спросил:
— Вы, наверное, в оккупации были, да? — И сразу почувствовал отчуждение. «Какой же я дурак. Знаю ведь, как подозрительно относятся к тем, кто находился на территории, занятой врагом. Допрашивают, передопрашивают… Ишь дубина, незваный особист».
— Та, были под немцем, — зло ответила старшая. — На всю жизнь клеймо. Не мы же остались, нас оставили… Фильтрацию эту прошли, — и, указав на воткнутые в песок большие совковые лопаты, закончила: — Вот они нас и фильтруют… от восхода до заката.
Воцарилось молчание. Но вскоре вкусная, обильная еда и виноватый вид лейтенанта растопили ледок. А после позднего ужина потянуло всех к тихой, душевной беседе. Но речи речами, а взгляды молодых женщин все чаще останавливались на попутчике, ласкали юношеское лицо, широкие плечи, крепкую грудь. А он и не замечал ищущих глаз, потому что подолгу глядел на нежную Оксану. Ему хотелось назвать ее Ксаной, Ксюшей…
Завечерело. В углах вагона сгустилась темнота. Мерное постукивание колес навевало сонливость. Речи иссякли.
