Батарея оказалась целехонькой. Артиллерийские расчеты сидели у орудий, комбат, взводные и старшина — у командирского окопчика.
Их лица хранили блаженное, чуть глуповатое выражение, какое бывает у людей, которых по счастливой случайности обошла смерть. С полчаса тому назад тройка наших штурмовиков, «горбатых», как мы их называли, ударила реактивными снарядами по своему переднему краю, что редко, но бывало; потом летчики винили устаревшие топокарты — мол, подряд три безымянные деревни. А тогда у дальнего степного холма взметнулся фонтан огня, дыма и бурой земли. До нас донесся рев и грохот. «Да там же первая батарея,» — мелькнула у меня мысль. Заверещал полевой телефон. «Бегом к Левадному, — приказал командир полка. — Если что, примешь командование». Я помчался во весь дух, за мной едва поспевал пожилой боец Никифоров, ангел-хранитель. Тяжело дыша, мы остановились у чудом сохранившейся батареи.
— И чегой-то вы примчались? — нарочито удивился комбат-1. — Или своих забот нема?
— По тебе соскучились, — огрызнулся я, еще не отдышавшись. — Что это у вас там горит за бугром? — спросил я, уже догадавшись, что именно этот отрог холма спас людей и орудия.
— Пустяки, бочки старые. Жаль — порожние. Да вы садитесь, отдохните, вон как ухайдакались. Весна, а печет, как в июле.
— Да уж, пить хочется.
— Зачем дело стало. Бутенок, напои дорогих гостей.
— Слухаю, — ответил ровесник нашего Никифорова. — Айн момент.
Он отправился к нестандартному окопу, скорее ямине, вытащил из нее трофейную канистру и из нее наполнил котелок.
— Погодите, — забеспокоился я. — Полковнику надо доложить. Небось икру мечет.
— Доложено. Пока вы кросс бежали, мы линию восстановили.
Мы с Никифоровым вольготно расположились на сочной траве. Котелок был прохладен: ключевая вода, что ли? Только поднес ко рту, понял: вино, да еще какое, янтарное, с нежным букетом. Оторваться от него было трудно. Осушив полкотелка, я смутился: не мне же одному.
— Пей, не жалей, — ободрил Левадный. — У нас этого добра через край.
Мы с Никифоровым налились «под завязку». Я слушал рассказ комбата и удивлялся какой-то особой ясности мыслей, просветленности и покою. Чудо, а не вино.
— Наши «горбатые», — рассказывал комбат, — пострашнее ихних «лаптежников». К «юнкерсам» вроде попривыкли. Пикируют, ревут, свистят, из кассет бомбы сыплют. А от наших, родимых, вообще спасу нема, все рвут и выжигают. Не дай бог…
— Ладно, поговорили, пора и честь знать, — решил я и стал прощаться, благодарить за угощение.
— Что ж, идите.
Я стал подниматься, но, странное дело, голова оставалась ясной, а ноги ослабели, точно ватные. Понял: винцо-то с подковыркой.
— Не переживай, — успокаивал Левадный. — С полчасика погостите, а то в одном полку, а видимся редко, потом хоть бегом бегите.
— Где же вы такое вино надыбали?
— Та видите, товарищ старший лейтенант, — ответил Бутенко. — Тут близенько у румынов подвалы винные. Огромадные, бочек там видимо-невидимо.
«Ну уж, загибают, наверное, а впрочем…» Вина в этих краях разливанное море. Когда переправлялись через реку Прут, то наш Никифоров, еще первой мировой войны солдат, вспомнил соленую присказку: «Русские за Прут, немец — за Серет» и стал румынские вина нахваливать — и вкусны, и нежны, и крепки. Вскоре солдатский лексикон обогатился словечком «виноискатель», производным от миноискателя. То был длинный штырь с заостренным концом. И бойцы прощупывали приусадебные земли у барских поместий и нередко находили бочку-другую доброго вина. Такое бывало. Но чтобы «огромадные подвалы» да еще на поле боя?
— Что, не верите? Пойдемте покажу. Тут недалеко.
Мне тогда было двадцать лет, и хотя два года из них уже схарчила война, все-таки в глубине моей души затаилась детская страсть к неразгаданным тайнам, неоткрытым островам. Уверившись, что ноги стали потверже, сказал: «Пошли» — и вместе с Никифоровым зашагал за Бутенко. Мы спустились в низину, прошли по узкой тропинке и увидели довольно широкий лаз с идущими вниз ступеньками, заботливо выложенными дощечками от снарядных ящиков. Вслед за провожатым спустились под землю, в просторный с устоявшимся кисловатым винным запахом тоннель. Бутенко зажег немецкий фонарик, и яркий пучок света открыл тянущиеся вправо и влево ряды одинаковых бочек. Они терялись во мгле. Мы с Никифоровым молчали, пораженные. Вдруг за бочками кто-то ворохнулся. Я и Никифоров мигом присели, изготовили оружие: пистолет и карабин.
— Не надо, — негромко произнес Бутенко. — Тут не воюют. Пушки-то опустите.
Что это за чудо — на самом переднем крае, точнее, на нейтральной полосе, если таковая вообще существует, вдруг такой мирный уголок? Не снится ли мне, не чудится? По-хозяйски оглядев бочки, Бутенко выбрал одну из них, легко вынул пробку — видать, не в первый раз — и опустил в отверстие шланг. Вино потекло в канистру. Спокойствие и уверенность старого солдата передались нам, и я, как бы освободившись от чувства опасности, глубоко вдохнул терпкий пьянящий воздух. Ну не сказка ли это?
За бочками кто-то снова ворохнулся, и в тусклом отблеске бутенковского фонаря показалась удаляющаяся фигура немца, он шагал не спеша и даже — или это показалось? — прощально махнул нам рукой. Да, очевидно, солдаты двух воюющих армий, обнаружив винные подвалы, по негласному уговору невозбранно посещали их. Что еще подумать? Не собирали же они мирную конференцию?
