Пятница
Соня
Он приходит ко мне, когда звонкие голоса школьников затихают в конце аллеи. Позже к пабу строем потянутся любители выпить; речной трамвайчик отчалит в последний рейс на запад, к городу; понтон застонет, загремит цепями. Но, несмотря ни на что, это время тишины — и я, и река словно ждем чего-то.
Он подходит к двери в стене внутреннего дворика:
— Прошу прощения, я… — Смущенно переминается с ноги на ногу, будто еще не зная, что делать со своим изящным телом. — Я… На вечеринке ваш муж упоминал о том альбоме…
Я стараюсь не пялиться на него. Начало февраля, быстро темнеет. Ветерок несет запах дрожжей из пивоварни, что ниже по течению. Из кухни пахнет горькими севильскими апельсинами: я готовлю мармелад. Слышно, как за моей спиной булькает сковорода, а по радио Кэт Стивенс негромко поет «Wild World». У меня в голове время вдруг резко срывается с мертвой точки и запутывается в клубок.
— Заходи. — Смотрю гостю в лицо. — Конечно. Напомни, пожалуйста…
— Альбом Тима Бакли. Сейчас это сокровище не достать даже в Интернете. Ваш муж говорил, у него есть на виниле. Помните? Перепишу и верну.
— Нет проблем. — Говорю с парнем так, будто мы ровесники. — Все путем!
И тотчас досадую на себя. Слышу мысленно голос Кит: «Мам, даже не пытайся разговаривать как шестнадцатилетняя: и звучит и выглядит это жалко».
Он шагает в дверной проем. Глициния — закорючки цвета черной стали — будит ассоциацию с витками колючей проволоки на тюремной стене. Следом за мной юноша пересекает двор, заходит в прихожую. К померанцевому аромату здесь примешивается запах мастики, которой Джуди натирает полы. Гость заходит в кухню. Идет к окну, смотрит на реку. Затем поворачивается ко мне лицом. Не отрицаю — секунду я думаю, что, возможно, нравлюсь ему. Молоденькие парни и женщины постарше — о таком частенько слышишь. Но я беру себя в руки.
— Я как раз собиралась чего-нибудь выпить. — Убавляю газ под мармеладом, который уже свирепо пузырится и наверняка дошел до нужной кондиции. — Будешь?
Обычно я раньше шести не пью, но все же опрометчиво демонстрирую ему бутылки: водка — знаю, молодежь любит водку, — пиво Грега, даже приподнимаю из гнезда бутылку красного вина, что мы много лет назад отложили на двадцать первый день рождения Кит.
— Ладно. — Он пожимает плечами. — Раз уж вы решили что-нибудь открыть…
— Нет, чего хочется тебе? — настаиваю я. — Признавайся!
— Ну… красного вина, пожалуй.
Юноши его возраста всегда так — скажут, только если расшевелить их, позволить расслабиться. Я научилась этому, несколько лет наблюдая за друзьями Кит, которые частенько бывали у нас дома, пока она не уехала. Мальчишки — прыщавые, с несуразно большими ступнями. Кроме «пожалуйста» и «спасибо», вбитых родителями, слова не вытянешь. Раздразнить их можно было только разговорами о рок-группах. Джез другой. С ним не стоит даже и пытаться хитрить. С ним легко. Для подростка он довольно раскованный. Скорее всего, потому, что жил во Франции. А может, потому, что нам обоим кажется, будто мы хорошо знаем друг друга, хотя до этого дня едва перекинулись парой слов.
Юноша отходит от окна. Садится за кухонный стол, кладет ногу на ногу — пузатый носок кроссовки у меня прямо перед носом. Нынешние дети, эти мальчики-мужчины… Они изменились со времен моей юности. Тщательно перемешанные гены позволяют им лучше адаптироваться в теперешнем мире. Дети стали смелее, раскованнее. Мягче. Добрее.
— Клевый у вас дом! В двух шагах от речки. Ни за что б не продал. — Парень выдувает полбокала одним глотком. — Хотя стоит, наверное, кучу денег.
— Если честно, понятия не имею сколько. Фамильный. Родители прожили здесь много лет. Почти с того дня, как поженились. Я унаследовала дом после смерти отца.
— Круто!
Его бокал пустеет после второго глотка. Наполняю.
— Хотел бы я жить в таком месте! — заявляет Джез. — На Темзе, справа паб, а рынок — там. Все рядом. Музыкальные магазины. Есть где потусоваться. С чего это вдруг вы решили переехать?
— Я никуда не собираюсь, — заверяю его.
— Но ваш муж тогда, на вечеринке…
— Никогда не уеду из Дома у реки!
Говорю резче, чем хотела. Потому что услышанное мне не по душе. Да, Грег думает, что нам лучше уехать, только я не согласна.
— Ни за что не перееду. Не смогу, — говорю помягче.
Юноша кивает:
— Я тоже не хотел покидать эти места. Но мама говорит, что Лондон и особенно Гринвич для астматика хуже некуда. Одна из причин, почему мы перебрались в Париж.
Темная челка прикрыла ему глаз. Парень отбрасывает волосы назад и смотрит на меня из-под длинных, идеальной формы черных бровей. У него гибкая шея и ровное адамово яблоко. Треугольная впадинка между горлом и грудью. Кожа там такая шелковистая, что подмывает коснуться. Джез сложен как взрослый, но кажется новеньким и глянцевым, что ли.
Хочу сказать: я должна остаться здесь, чтобы быть рядом с Себом. Он в дыхании речной зыби, в ежедневных приливах и отливах, в цветных отблесках маслянистой пленки на поверхности воды. Рябь, пузырек, шелест волны по песку — и он снова со мной. Никому об этом не рассказывала. Не всякий поймет, да и — повторю банальную фразу — столько воды утекло под мост с того времени… Целая жизнь. Но, уверена, Джез поймет. Вот только момент упускаю. Что-то удерживает от откровенности. Нечто близкое, очень знакомое… Ускользает, не разглядеть.
