Проклятие темных вод - [3]

Он такой милый. Неиспорченный. Играет что-то из классики. Может, Джона Уильямса. Мелодия ритмичная и струится, как вода. Гитара — словно часть музыканта, ноты изливаются из души мальчика через его тело. Перебирает струны, едва касаясь их пальцами. Черные волосы падают на лицо. Когда, захмелев, Джез больше не может играть, он ставит гитару на пол. Гриф у бедра. Мальчик снова восхищается домом: «Река почти за порогом. Запахи! Свет. Звуки. Послушайте!» И мы сидим, слушая давно привычное для меня: волны одна за другой накатывают на стену, от старого угольного причала долетают бряцание и глухие удары, жужжат вертолеты. Джез называет это «мелодией большого города».

— Чтоб я так жил! — вздыхает он. — Музыка, вино, дом на Темзе.

Я тоже успела немного опьянеть. Не хочу, чтоб вечер заканчивался.

— Все хорошо, Себ. Не уходи.

— Джез.

— Что?

— Имя. Меня зовут Джез, а не Себ.

* * *

Уже поздно. Парень, почти голый по пояс, наконец поднимается с пола. Хватается за спинку стула.

— Остаться с вами? — говорит невнятно.

Я слегка краснею.

— Сейчас тебе лучше… — отвечаю с материнскими нотками в голосе, — немного поспать.

Подросток отключился за секунду до того, как с моей помощью добрался до старой железной кровати в музыкальной комнате. Укладываю его. Замечаю, что правый носок у парня порвался на большом пальце. Вспоминается мамин грибок для штопки, как по вечерам она чинила наши носки… Интересно, остались ли еще на свете грибки для штопки? Что за странная мысль? Скатываю носки с ног мальчика, затем вытаскиваю его руки из рукавов толстовки с капюшоном.

Наверное, стоит снять с парня и джинсы. Они так свободно облегают его таз… Золотой треугольник мускулов отлого спускается к пуговицам ширинки. Мальчику будет удобнее, когда проснется. Нет. Не хочу унижать его. Оставлю. Приношу из душевой стакан воды и ставлю на прикроватный столик — если Джез проснется раньше, пусть знает, что я забочусь о нем.

Прежде чем выйти из комнаты, наклоняюсь и провожу носом от его макушки (слабый запах шампуня) к шее (его собственный мужской аромат кедра и соли). В ухе у Джеза серьга — черная штуковина, похожая на рог. На ключице — редкие, чуть вьющиеся волосы. Осторожно приподнимаю их, чтобы прижать нос к нежной бледной коже за ухом парня. И вдруг замираю.

На его шее — красная отметина от поцелуя. Засос, как сказала бы Кит. Кровавые крапинки разбегаются вокруг болезненного вида ссадины. Алисия? Сосала плоть, пока капилляры не лопнули. Изъян на безупречной коже. Внезапно перед глазами возникает глубокая, синевато-багровая рана от веревки, впившейся в другое молочно-белое горло. Несколько секунд я не в силах отвести взгляд.

Наконец склоняюсь и легонько целую царапину.

— Все хорошо, — шепчу. — Я буду тебя беречь, обещаю.

Накрываю мальчика пуховым одеялом, подтыкаю по краям и неслышно выхожу из комнаты.

Глава вторая

Суббота

Соня

Живя у Темзы, привыкаешь к ее звукам, ее тайнам. Катера мчатся вверх и вниз по течению, волоча за кормой усы кильватерного следа. Порой из глубин выуживают тела. Река течет-убегает безвозвратно всегда в одном направлении, но приливы и отливы происходят дважды в день. Для меня уехать отсюда — значит отделить себя от сути вещей.

Время, проведенное в провинции с Грегом и Кит, было «мертвым». Я безумно тосковала по городу, по копоти и толпам, в которых можно раствориться. Часто просыпалась по ночам, убежденная, что река по-прежнему течет рядом. И даже спустя много лет после переезда не сразу понимала, что я взрослая женщина, у которой есть муж и ребенок, и что город далеко. Но через какое-то время реальность все же обрушивалась на меня, распахивая в душе акры потери. Пять лет назад мы вернулись в Дом у реки. Мебель укрывали чехлы. Мама постаралась. Верит, что вещи можно сберечь. На зиму убирает одежду в чемоданы, прокладывая слоями папиросной бумаги. Мама научила меня готовить мармелад, делать консервацию, засолки. Но я всегда чувствовала, что чехлы эти не столько для сохранности мебели, сколько знак ее скрытого нежелания отдать мне дом. Мне он достался по завещанию отца. Это казалось благословением. Но все хорошее имеет свою цену. Сейчас я нужна маме — чтобы прислуживать, выслушивать и терпеть. Она изо всех сил не дает мне забыть о том, что не желает видеть меня в своем доме.

Просыпаюсь, едва начинает светать. На реке тарахтит буксир: «Фут-фут-фут». Хочется просто лежать и лелеять это ощущение целостности, завершенности, исполнения желаний. Как ночь после родов, когда вглядываешься в лицо малыша, которого принесла в мир. Как то мгновение, когда понимаешь: вы оба одинаково относитесь друг к другу. Эти редчайшие секунды бесценны.

В аллее шаги — первые торговцы спешат на рынок. Мягкий серый свет просачивается из-под краев штор. Подхожу к окну, раздвигаю их. Многоэтажки Кэнэри-Уорфа[1] тусклы, стеклянные стены отражают жемчужное небо, из-за Блэкуолла поднимается солнце, разливая вокруг желто-оранжевое сияние. На улице очень холодно.

От реки — резкая вонь густой маслянистой тины. Значит, вода идет на убыль. Отлив обнажит заполненные влагой впадины. Явит новые дары: пластиковые контейнеры, автопокрышки, велосипедные шины. Мне хорошо знакомы регулярные «импортные поставки» Темзы, но бывают и неожиданности. Правда, сегодня некогда рыскать по берегу. Я натягиваю кимоно и иду взглянуть на Джеза.