«… Я, Печёнкин Геннадий Александрович, продаю свой дом в деревне Упеево Устиновского с/с Кимрского района, завещанный мне матерью, Ириной Ивановной Печёнкиной, 28 декабря 1983 г., за 650 рублей Новиковой Антонине Георгиевне, проживающей по адресу г. Москва Рижский проспект, 71, кв. 17.
Деньги в сумме шестьсот пятьдесят рублей мною получены от Новиковой А.Г. 24 февраля 1984 г. при свидетелях: Смирнов Андрей Егорович, Сагарсасу Марселино Диего Армандо Мерино, Волнухина Антонина Павловна.
Деньги отдала Новикова Антонина Георгиевна.
Деньги получил Печёнкин Геннадий Александрович. 24. 02.1984 г.»
— Вот и всё, — сказала секретарь сельсовета. — Поздравляю.
— А печать? — напомнила Антонина Георгиевна.
— Никакой печати не нужно, — терпеливо, но с готовностью повысить голос внушала секретарь. — Подписи продавца и свидетелей удостоверяют документ. Так везде. — добавила она миролюбиво.
Антонина Георгиевна промокнула платочком лоб.
— Геннадий, — строго попросила она. — К апрелю, пожалуйста, освободите дом. Мы въедем…
— Не боись, бабка, — Генка глянул с печальной злостью. — К апрелю пропаду. Сгину.
— То есть, как это сгинешь! Сгины…пропадать не надо. У тебя же родня есть.
— Сгинет, сгинет, Георгиевна, — успокоил свидетель Андрей Егорович, колхозный бригадир, — куда он денется.
Жена бригадира, свидетель Волнухина, безмолвно прикрыла веки.
Антонина Георгиевна с сомнением разглядывала расписку. Листок из школьной тетрадки в клеточку. Филькина грамота. И всё же… «Я потом обрадуюсь, — успокоила она себя, — вот только выйду на свежий воздух».
— Пойдёмте, Антонина Георгиевна, стемнеет скоро. Дорога скользкая, — торопил Марселино.
Марселино молодец, спасибо ему великое. Антонина Георгиевна знала его ребенком, — соседи по лестничной площадке. Худенький мальчик с глазами больного телёнка. Думала даже, что еврейчик. А, оказалось, вывезли его младенцем из франкистской Испании. Советская власть дала ему образование, и теперь он солидный человек, главный инженер, отец семейства. Прослышал случайно, какая у Антонины Георгиевны забота, и предложил:
— Поедемте, у меня концы в Калининской области.
— Так ведь зима? — удивилась Антонина Григорьевна. — Что там увидишь…
— Весной поздно будет — убеждал Марселино. — Всё раскупят. Да и цены подскочат.
На следующий день принёс фотографию. Бревенчатая изба на фоне леса. Четыре окошка с наличниками по фасаду. Высокая трава. Белоголовые дети на переднем плане.
— Что это, Марселино?
— Это мои владения. Дом и шесть соток.
— Целых шесть! — восхитилась Антонина Георгиевна, — а дети?
— Дети соседские. Ну что, Антонина Георгиевна, едем? Купим вам точно такой. Может чуть поменьше.
— И речка будет?
— И речка. Приток Волги, а как же!
Антонина Георгиевна зажмурилась. Детство она провела в деревне, и как всякий городской человек была убеждена, что несколько соток одичавшей земли могут сделать чудеса, вернуть забытые представления о смысле и радости жизни, напомнить о корнях и истоках…
Она представила зелёные пупырчатые огурцы, холодящие ладонь, млеющие в парнике розовощёкие помидоры, стебли сельдерея, наливающиеся неоновым светом в сиреневых сумерках.
Внучки ползают по клубничным грядкам, слизывают на корню крупные ягоды, сверкающие после утреннего полива.
Надо только руки приложить хорошенько, а глаза — ничего, побоятся и перестанут.
Неизвестно, правда, как проявит себя зять в таких настоящих человеческих условиях, есть ли у него руки, а главное, захочет ли пахать… Ничего, можно напомнить, что у него растёт дочь, а для кого всё это, как не для неё. Так-то он ничего, не злой, по крайней мере, а жадный ли — не разобрать, вечно у них нет денег.
Татьяна, тоже, странная — не могла найти что-нибудь посущественней. Говорит — поэт. Хорошо, допустим. Но какой он поэт, если нигде не печатается, и в организации поэтической не состоит. Этак каждый назовёт себя поэтом или астрономом, пойди, проверь. А работает этот поэт и вовсе — художником. От слова «худо» — рисует в какой-то конторе стенгазеты, да лозунги пишет: «Слава КПСС!», а сам советскую власть ругает.
Указала ему как-то на это, а он смеётся: «Я, говорит, лозунги пишу за деньги, это, может и нехорошо, зато власть ругаю — бескорыстно, а это лучше, чем наоборот. И потом — «Слава КПСС!» — это просто наша всеобщая фамилия».
— Ну, спасибо вам, Андрей Егорович, — сказала Антонина Георгиевна у машины, и протянула руку. — И вам, Антонина Павловна. И тебе, Гена. Будь счастлив.
— Постой, бабка, — откликнулся Генка, — а магарыч?
— Какой тебе ещё магарыч! — звонко ответила Антонина Георгиевна, — шестьсот пятьдесят рублей забрал. Я, между прочим, два года копила. С пенсии.
Она посмотрела на бригадира Андрея, ожидая поддержки.
— Тут я, Георгиевна, Генке не указ, — глядя в снег, сказал Андрей Егорыч. — Его дело. А только по-людски надо.
Антонина Георгиевна растеряно глянула на жену бригадира. Та медленно опустила веки.
«Ну вас к чёрту! — в сердцах подумала Антонина Георгиевна, — мало я вам колбасы навезла. Сервелата дефицитного…»
