Обратная перспектива - [5]

5

Покуривая в своём дверном проёме, Карл дивился, как быстро накатывает туман с реки, как навстречу ему, из глубины деревни валится другой, более светлый на фоне леса, как они смешиваются посреди луга, размывая кочки, обросшие борщевиком, пижмой, конским щавелем. Задавленно и беспомощно, как лягушка в молоке, барахтался треск коростеля.

Светлая стена высилась, круглилась и вскоре явила собой усечённый конус с рожком на вершине. Корнето, что по-итальянски означает «рожок». Так назвал этрусский городок Тарквинию П. Муратов в своих «Образах Италии».

Городок окружали оливковые деревья, похожие на обыкновенные наши ивы — так же пенилась, лопалась и шипела их мыльная зелень.

«Ну, да, — подумал Карл, — так и есть. Ойл — ивы». И тут же испугался — так можно додуматься и до эт-русских. В шестидесятые годы кто-то из завзятых патриотов доказывал, что Посейдон — это, всего лишь, казачья мольба: «Посей, Дон!»

Вообще, каламбур может быть полезен, как способ удержать дистанцию. В тягучей его пошлости увязнет любое откровение. А пошлость — великая сила. Достаточно заявить, например, что рукописи не горят, или искусство требует жертв, или красота спасёт мир — и можно уже ничего не говорить. Это может быть истиной только с момента первого произнесения до первого повтора. Какая красота… Какой мир… Что для Достоевского красиво — то для немца смерть.

Главная улица, мощёная то базальтом, то пористым известняком, то керамической плиткой вилась вверх по спирали, и городок напоминал Вавилонскую башню с картинок Ренессанса или цоколь электрической лампочки. Но Карл тут же отвёл это сравнение, как принижающее образ. Над каменными заборами торчали леонардовские ёлочки, словно засушенные в толстой книге — хвойные отростки не свисали, и не торчали в разные стороны, но стояли вертикально на горизонтальных ветках. Зелёные жалюзи всюду распахнуты, но в окнах темно — ни горшка какого-нибудь, ни занавески. Горшки стояли на тротуарах, в них сияли плодами мандариновые и лимонные деревья.

Городок будто вымер, однажды только пересёк главную, фонтанную площадь усатый карабинер с маршальскими лампасами. Мельком, но внимательно оглядел пришельцев, постучал в дверь траттории и скрылся в приоткрывшейся щели.

— Сьеста, — объяснил мэтр Шланг.

— Неореализмо, — возразил Карл, — Витторио де Сика.

Так, переговариваясь на чистом итальянском, они подошли к парапету на краю площади. В бугристом известняке поблёскивала мраморная табличка с надписью на латыни.

— «Здесь кончается всё», — перевёл мэтр Шланг.

Карл посмотрел вперёд и обомлел. Синели, бурели, серели, плавали в золотистом воздухе Тосканские холмы, бежали по ним прозрачные тени прозрачных облаков, внизу, у подножья таяли и вспыхивали белые цветы. Именно этот пейзаж видел он полчаса назад в музее, на стене этрусского раскопа. Те же облака, те же тени, и цветы нисколько не увяли.

Карл забеспокоился — надо показать это Тане и Кате, они отпросились куда-то ненадолго, надо их разыскать.

— Пойдём, — сказал мэтр Шланг, — тут недалеко.

Они свернули за угол, и Карл обомлел снова: у раскрытой двери маленькой лавочки, на венских стульях сидели, как королевы, Татьяна и Катя. Словно скипетр и державу приподнимала каждая из них — в одной руке стакан красного вина, в другой — очищенное крутое яйцо. По обе стороны стояли столбиками хозяева лавочки — восьмидесятилетние близнецы Пьетро и Паоло. Вид у них был счастливый.

— Здесь начинается всё, — сказал мэтр Шланг, предвкушая.

Рожок на вершине городка был сторожевой башней квадратного сечения, наверху — окошки на все четыре стороны света. Этруски опасались набегов сарацин.

Каменные ступени холодили босые подошвы, мёрзли ноги в коротких шортах.

— Ну, ты и вырядился, — заметил мэтр Шланг.

— Я за границей. Меня тут никто не знает. Могу ходить хоть голым.

Карл ожидал, что мэтр Шланг отпарирует: «Можно подумать, что тебя знают на родине», — но тот промолчал.

Карл высовывался во все окошки, оглядывал холмы, рассматривал улицы. Сарацин нигде не было, хотя…

Вон появились две сарацинки с лукошками, Маргаритки, мать и дочь, их звали иначе, но кто-то раз нарёк, и повелось. Младшая обижалась: маргаритками, по её мнению, гусары называли женщин лёгкого поведения. При чём тут гусары, и почему Маргаритки — непонятно, только обижалась она напрасно: лёгким поведение этих женщин назвать было трудно.

А вон пробираются по узкой тропинке уехавшие лет десять назад в Израиль сарацины Гольдманы. Вот так, с рюкзаком — с родины на родину. И обратно.

Сарацин Славка подходит к калитке, табак достаёт.

— Борисыч, ты в школе учился?

Славка основательно усаживается, вытягивает хромую ногу.

— Да, вроде, — пожал плечами Карл. — А что?

— Вот ты мне скажи: на хера этот инвалид блоху ковал?

— Какой инвалид?

— Какой, какой… Который одной левой.

— А, Левша, — догадался Карл. — Я думаю, Слава, ни за чем. Просто так. Художник, душа требует.

— Душа! А как блоха помрёт, что потом, с подковой выбрасывать? А если ты художник, то печку разрисуй, или чучело красивое на грядах поставь. — Славка расстроился. — Пойду я. Дел до хера. Художник…

6

Карл, не открывая глаз, слушал, как шевелятся занавески от лёгкого морского ветра, как горлица кличет, и совсем без акцента, с одесской вопросительной интонацией — всё ли, мол, в порядке? Вжикнула молния на чемодане — Татьяна отбирала одежду по погоде.