Обратная перспектива - [2]

Марселино сунул Генке пять рублей и едва ли не втолкнул в машину Антонину Георгиевну.

— Всё, мужики, пока. До апреля.

Машина тронулась, Марселино включил отопление.

— Ну, всё, — вздохнула Антонина Георгиевна, — можно выращивать рассаду.

Но должной радости не случилось. Тревожно было на душе. Она раскрыла сумку и вынула расписку. И эта дрянь стоит шестьсот пятьдесят рублей… Антонина Георгиевна пробежала по тексту. Господи!.. Сагарсасу Марселино Диего Армандо Мерино… Простое имя «Марселино», почти русское, распахнулось вдруг павлиньим хвостом, зловещим и нелепым, среди заснеженных лесов.

— Марселино, выключи, пожалуйста, печку. Что-то жарко.

Антонина Георгиевна сбросила с головы платок. Да что ж это за документ такой получается…Иностранец в полный рост в глубине Калининской области — свидетель! Опера «Кармен». У любви, как у пташки крылья, прости Господи!.. А если районное начальство потребует эту расписку — пиши пропало. Затаскают. Посадить — не посадят, не то время, но сделку признают недействительной. И ещё сельсоветчице попадёт. Вот тебе и Марселино! И ещё: свидетель — Волнухина Антонина Павловна. Тут Антонина, и там Антонина. Похоже на подтасовку или путаницу. Не может быть веры такой бумажке…

— Антонина Георгиевна, если хотите, сделаем крюк, километров двенадцать, посмотрите на дом хоть издали, с реки… Лёд крепкий, проедем спокойно.

— Не надо, Марсик, — вздохнула Антонина Георгиевна. — Что теперь изменишь.… Будь что будет.

Глава первая

1

За Кимрами в щели автобуса просочилась гарь, химическая, резиновая, пассажиры достали носовые платки и отвернулись в разные стороны, как будто обиделись друг на друга. Тлела городская свалка.

Карл уткнулся в окно и сквозь марево разглядывал жёлтые и голубые волны дыма, пёрышки пламени, прорывающиеся кое-где, и беспорядочную свору обеспокоенных чаек.

С чайками у Карла связано одно из первых разочарований. В детстве, пробираясь на трамвае сквозь колхозные поля, к дальнему таинственному пляжу, где предполагались пугающие синие глубины, коричневые скалы с гулкими пещерами, парящие и реющие альбатросы и небольшие белые, хохочущие от восторга чайки, Карл увидел их, — и альбатросов, и белых, — на чёрной пашне. В развалку, по-вороньи, они переваливались на глыбах чернозёма, рылись в разбросанном навозе, выклёвывали из коричневой жижи червяков цвета морской волны.

Это было двойное унижение, и маленький Карл заплакал.

Унижены были птицы, вольные и гордые, списаны на берег, низведены до чина побирушек и говноедов.

Унижен был Карл, ставший свидетелем такого позора. Как если бы он подглядел одну из заманчивых тайн взрослой жизни, подглядел и ужаснулся.

Тем не менее, полного разочарования не произошло, победила радость жизни, и теперь, оказываясь иногда на берегу моря, Карл с удовольствием смотрел на резких, срывающих пену с волны хохочущих птиц, или на основательных мартынов, треплющих увядшую медузу, понимая, что эти-то и есть настоящие, а прочие — так, добровольные репатрианты, беженцы, перерожденцы, и вообще, — зарекаться не стоит.

Он только что вернулся из Италии, где повидал, кроме прочего, таких беженцев из Восточной Европы.

Украинцы, молдаване, поляки стайками толклись на вокзале Тибуртино, что-то таскали, грузили, заходили, таинственно оглядываясь, за угол и возвращались с подчёркнуто будничным видом.

По вечерам они ели у фонтана, на прохладных мраморных скамейках. Из хрустящих крафтовых пакетов доставалась печёная курица, маслины, иногда, — вяленые pomodori в оливковом масле и, главное, хлеб. Вино было дешёвое, в литровых пачках.

Поужинав, иностранцы стреляли у прохожих сигареты и беседовали на новом, загадочном языке, смеси польского и румынского.

Некоторые из них очень скоро стали патриотами своего места — своего вокзала, своего фонтана. Один западный украинец заставил Карла в благодарность за сигарету, или ещё почему, выпить большую кружку воды.

— Такоi води, як у цьому фоntаnа немаЄ навiть на полонинi, — убеждал он.

Вода действительно была хороша. Но это не удивило Карла, его удивил хлеб. Подыскивая эпитеты, Карл остановился на слове «вкусный».

В Риме Карла с семейством встречали племянники, братья сорока и пятидесяти лет, отъявленные одесситы. Обещали хлеба и зрелищ.

Они ходили, по возможности, парой. В их жестикуляции и манере спорить было нечто такое, отчего их часто принимали за любовников.

В 90-е годы закружило их в водовороте эмиграции, и спустя несколько лет вышли они обновлённые и нагие, из вод Тирренского моря и, подскакивая, прокалывая пятки на морских ежах, плюхнулись в белый песок. Младшего звали мэтр Шланг — в нём постоянно находилось столько спиртного, сколько помещается в метре садового шланга.

Сели в двухэтажную электричку. Предстояло ночевать три недели в пустующем, по сезону, курортном посёлке под финиковыми пальмами и кипарисами.

В электричке братья размахивали руками так по-итальянски, и так по-итальянски галдели, что возник откуда-то человек в униформе, красивый, кудрявый, и вежливо напомнил, что они не в Польше.

… И дело не в двадцати градусах тепла в середине марта и, конечно же, не в голубом небе. И не в цветущей мимозе, совсем такой, как веточка в стакане, но размером с одесскую акацию. И что за мимозой — каменный дом тринадцатого века о двух этажах с черепичной крышей.