Гарик Авенариус печально склонил голову на плечо. Это не значило, что он печален, напротив, это означало, что все нормально и жизнь продолжается. Когда бывали неприятности, Авенариус предпочитал на людях не показываться.
В прошлом был он профессором психологии, личным другом Высоцкого и чемпионом Магадана по боксу в легчайшем весе.
— Я звонил в Москву, — вздохнул он, — нам продлили контракт на полгода.
— А ты боялся, — сказал Сашка.
Гарик крутнулся на стуле, взял со стола бумажку.
— Возьми, кстати, за неделю. А где Супочев?
— Супа я отпустил на полдня, повез Юльку на курсы.
— Обнаглел он у тебя.
Сашка засмеялся:
— Знаешь, что такое зануда?
— Знаю, знаю. Слушай, в том сюжете, с Карлом, когда он уговаривает тебя вернуться в Россию, вы нарочно?
— Что нарочно?
— Он был так неубедителен, морщился, я подумал, что вы это сыграли. А что, интересный ход.
— А-а, — махнул рукой Сашка. — Нет, не сыграли. Это у него живот болел, а откладывать съемку уже некуда было. А тут еще Суп, сволочь — я, говорит, в завязке, но стакан калифорнийского отчего с Карликом не выпить. А старый верблюд и рад.
— Улетел хоть здоровый?
— Веселый, во всяком случае.
Больше всего понравилось Карлу в Америке ощущение безопасности. Он связывал это с климатом.
— Если бы я мог гулять по Москве в трусах, — он имел в виду шорты, — менты бы не спрашивали, как меня зовут.
Однажды они пропьянствовали ночь в опасных кварталах Гринвич Вилладжа всей компанией. Суп со Славиком стояли у стойки, смотрели на хорошенькую барменшу, как пингвины. Карл жал руку огромному негру в дорогом костюме и хлопал его по плечу. Негр терпеливо говорил что-то вежливое.
— Наверное, кагебешник местный, — радовался Карл.
На узкой улице, освещенной витринами баров, варилось удовольствие. Тихие мелодии, долетавшие из ресторанчиков, баров, кафе, сплетались в одну сложную и широкую, чуть ли не русскую народную песню.
На рассвете, когда они садились в машину, Сашка показал на опустевший переулок:
— Видишь, машины стоят? Это русские таксисты.
Карл выскочил на середину мостовой, худенький, седой — пьяный кузнечик негритянской национальности — и заорал в трубу переулка:
— Россия вспрянет ото сна!
— Как ты думаешь, они довольны? — спросил он Сашку.
Авенариус тихо шелестел бумагами. Сашка сел к телефону.
— Славик, Сла-вик, — позвал он, — да подойди же ты… Здорово. Спишь? Слушай, через час прилив, может махнем на Вонючку? Блуфиш, говорят, клюет. Клиповать ночью будем! В таком случае, передай жене, что ты козел и подкаблучник. А то, давай хоть на речку, по четвертой дороге. Ну, ладно.
Сашка встал. Дел полно, и на рыбалку можно и послезавтра.
— Гарик, если Суп появится, скажи, чтобы утром часам к десяти у меня был. Гусей поедем снимать. Две кассеты пусть возьмет.
В последние дни в окрестностях Нью-Йорка происходили странные вещи. Стаи канадских гусей заполонили парки и скверы. Гуси ходили по асфальтовым дорожкам, сбивали с ног роликовых конькобежцев, митинговали на газонах, шипели на детей. Загадили все.
Сашка поехал в департамент по делам экологии. Забавный получится сюжет для Москвы.
У моста Джорджа Вашингтона справа огромными буквами было написано: Pagano.
— Таки погано, — говорил Карл.
Не жарко сегодня, градусов двадцать шесть. Сашка выключил кондиционер и открыл окно. Теплышко — как говорила бабушка Марья Михайловна. Нисан ехал равномерно, тихо посапывая.
Поначалу было действительно погано, когда в Бруклине пиццу возил, и Анька была маленькая и Мария без работы. Зато теперь, на восьмом году… Купить, что ли, те десять акров в Пенсильвании? Кусок леса с оленями, а остальное засадить крыжовником. Вот все у них есть, разная фейхуа, а крыжовника почему-то нет. И сало хреновое. Без шкурки, тонкое, слишком соленое.
Искали с Карликом вымя, изъездили пол-Нью-Джерси, одному турку даже корову нарисовали — не понимают, как это можно есть. Зато рыбалка… В первый же день Карлик поймал карпа на четыре с половиной килограмма. Радовался, хоть и утверждал, что рыба не настоящая, гидропонная. И все тосковал по промокшим рукавам телогрейки. Хотя Медведица, конечно, класс.
На обратном пути заехать, купить селедки. Селедка продавалась только в русских магазинах. Была там гречка и манка в пакетах из крафта, с чернильными штампами, были огурцы в кадках и квашеная капуста провансаль с антоновкой и клюквой, был краснодарский чай, — но селедки на витринах не было. Нужно было доверительно спросить хозяйку, хозяйка улыбалась и доставала — только для вас — селедку из-под полы, точнее, из-под прилавка. Так продавала она всем без исключения, в этом был сладкий момент ностальгии, а может — просто русский колорит.
Чиновник был любезен, рассказал, где лучше снимать, охотно согласился подъехать и принять участие, напоследок признался:
— Я люблю русских, — и старательно выговорил, — До-сто-ев-ски, Алекзэндэр Пуськин!
— Пуськин, твою мать! — ругался Сашка, лавируя по Манхэттену между велосипедистами и конькобежцами.
Какая-то мысль из Довлатова мелькнула и потерялась, важная, достойная, надо вспомнить обязательно. Не такой уж Довлатов мыслитель, но потерянная мысль казалась глубокой.
