Это случилось в ночь со вторника на среду, собственно говоря, уже ранним утром среды. Около трех часов 28 апреля 2004 года, за несколько дней до вступления Эстонии в Европейский Союз, я чуть было не убила человека. С мягким похрустыванием тело скатилось вниз по лестнице Lungotevere Raffaele Sanzio прямо к реке, неприглядное безостановочное движение сопровождалось глухими шлепками туфель и сумки с большой пряжкой, непостижимым образом удержавшейся на сгибе руки. Меж стен, обрамляющих берега Тибра, цвели маргаритки. Темно-лиловое небо пламенело. Пострадавшей женщине было около 50–60, ее звали Клизия. По ее собственному утверждению, она была свободной журналисткой. Клизия скатилась во имя тонкого и деликатного, искрящего и трудноуловимого эстонского вопроса, который в тот вечер сверкнул над кварталом Трастевере, как занесенный топор.
27 апреля в Cinema Nuovo Olimpia на улице Via in Lucina проходил кинофестиваль стран Балтии. Меня пригласил туда Марио, молодой музыкант-холерик, который благодаря всеядной памяти и безграничному фонетическому таланту оказался способен запомнить все — красивые, скабрезные и абсурдные — эстонские фразы, которым я его обучала. Очаровательный малыш Марио, Моцарт Тома Хулца, кутенок с длинными ресницами и абсолютным слухом. Мне было чрезвычайно приятно, что он меня вызвал.
Вечер 27 апреля был красивым и светлым, от чрезмерных возлияний и непрерывной беготни по Villa Ada моя ангина при каждом глотке отдавала в уши, боль искрила синхронно с яркими лучами, просвечивающимися между palazzo. Я была стипендиатом Министерства иностранных дел Италии в римском университете La Sapienza, что вовсе не свидетельствовало о моих личных заслугах, поскольку с этой же стипендией по всей Италии разослали уйму эстонских девушек. Если рядом не оказывалось ни Марио, ни Луки, чтобы переливать в них брожение своей души, — fermento действительно очень хорошее слово, Эудженио Монтале накатывает, даже если ты им не любуешься, — итак, если для моего внутреннего брожения, вызванного теплым климатом, могучими пиниями и архитектурными красотами, не находилось более соблазнительных каналов и если я просто так не разъезжала по городу на маленьких вздрагивающих электроавтобусах, я посещала университет.
В тот вечер я опоздала на сеанс балтийских фильмов, потому что пришла с лекции поэтессы Бьянки Марии Фработты, которая рассказывала об итальянских поэтессах XX века и об их тяжелой жизни. «В антологии итальянской поэзии XX века Винсенто Менгальдо представлена только одна женщина. Кто-нибудь знает, как ее зовут?» — спросила Бьянка Мария, обладательница больших глаз и взгляда, требующего справедливости. У меня это издание имелось, но я не знала. Мне не пришло в голову искать там женщину, какой стыд. «Амелия Росселли», — объявила Бьянка Мария. Ах! Амелия Росселли страдала паранойей, тщетно просила у Горбачева убежища от ЦРУ и в конце концов выпрыгнула из окна дома в Трастевере.
На Via in Lucina я подоспела, когда «Сомнамбула» уже заканчивалась. Из фойе отправила Марио эсэмэску, он вышел и провел меня в зал, его клетчатая фланелевая рубашка пахла поношенной детской вещью. В темном зале Марио время от времени повторял эстонские реплики, которыми я восхищалась, как и красотой главных героев. Этот фильм я смотрела второй раз.
Во время сцены, где смотритель маяка бросается в море, я обратила внимание, что сидящая перед нами полная дама начала ерзать и сопеть. Она встряхивала головой с таким отчаянием, что из ее причудливой прически в виде сердца выпала пара прядей. По прическе я предположила, что она славянка.
Когда в зале зажегся свет, Марио прищурил свои красивые глаза:
— Удивительный фильм. Как он сказал — kuradi elajas?
— Фильм — отражение моей души, — призналась я и хмыкнула. — Поразительно, что ты запомнил именно эту фразу. Мне, кстати, то место тоже нравится. Ты понял, что он сказал?
Я заметила, что у дамы, сидящей перед нами, огненно-рыжие волосы. Марио, взглянув на меня, успел произнести: «В той фразе был „черт“…» — как дама обернулась. Она приближалась к шестидесяти и лицом с упругими взбитыми щеками напоминала снегиря. Тут же выяснилось, что она никакая не славянка: даже не подозревая о том, как развернутся ближайшие события, дама раскрыла рот.
— Что это такое! — потребовала она. — Что это за фильм такой нам показали?
— Эээ… Эстонский фильм, — неуверенно улыбнулся Марио.
Я частенько принимаю подачи, которые не следует принимать, и потому попыталась оперативно сообразить, какими фразами обобщить идею фильма, но не успела ничего сформулировать, как дама уже повысила голос: «Эстонский фильм! Ну, конечно! Значит, это никакой не фильм. Что за Эстония такая, у них там нет никаких культурных традиций, сразу видно».
Марио поморгал длинными ресницами и снова улыбнулся. Я усмехнулась, решив, что происходящее меня на самом деле развлекает.
— И они еще устраивают здесь целый день балтийского кино. Привозят какие-то страны, где столетиями не было истинной культуры. Да они просто не в состоянии что-то предложить. Или вы не согласны?
Мы с Марио, искрясь иронией, переглянулись. И тогда я произнесла по-эстонски:
