Клад

Солнце показалось тотчас, едва лайнер сделал некрутой разворот, набирая высоту над аэродромом аль-Джезаир[1]. Поглядев в мутноватое стекло бокового окошка, пассажир увидел внизу купы береговой растительности и почти белую от выгоревшего песка полоску суши, резко отчерченную голубоватой линией воды. Матово-блеклый песок и море — это было последнее, что он увидел в оставленной навсегда им стране.

Взглянул на часы: стрелка чуть перевалила за четыре. Из дому он выехал в начале второго. Это по-местному. «А сколько же у нас?» Пассажир привыкал мыслить полузабытыми категориями разных широт.

Казыбек успел за годы разлуки с родной землей забыть о разнице в поясном времени между Москвой и Алжиром. Повел глазами вокруг — ни одного знакомого. Справа от него сидели смуглые, с прокопченными лицами иностранцы. «В Москве, — вспомнил он, — уже семь… А в Алма-Ате?.. Прибавим еще три… Вот это да! В родных местах день в разгаре. Снеговые вершины Алатау нежатся в золотистых лучах. У подножия гор благоухают цветы хлопчатника. Люди там в поте лица, как тысячу лет назад, добывают себе пищу…»

Перевел стрелки. Сначала на три деления, потом, подумав, прибавил еще столько же.

В последнее время Казыбек все чаще улавливал в своем теле усталость. Приметы старения? Вроде бы рановато. Как ни странно, ощущение тяжести в плечах и на сердце возникало в те минуты, когда он задумывался о доме. Угнетала вина перед родными за слишком затянувшуюся разлуку. Глубоко вздохнув, воздушный путник откинулся на спинку кресла, смежил веки. И если бы рядом сидел внимательный человек, он непременно заметил бы, как шевелятся у его попутчика губы: «Неужели и вправду я скоро буду дома? И могу с уверенностью сказать, что пережитое больше не повторится?.. Сгинь, чужбина, с моих глаз навсегда! Пусть остаются позади изнурительный полуденный зной, душные полубессонные ночи, немереная работа в подземелье!.. Какое блаженство сознавать, что я одолел все это, превозмог, нашел в себе силы выстоять!»

Самолет, взявший курс на северо-восток, быстро набирал высоту, будто стремился поскорее удалиться от неласковой для Казыбека земли. Пассажиры прильнули к иллюминаторам, отыскивая среди необозримой синевы редкие барашки вспененных волн. Большое светило, багровое спросонья, медленно покидало зыблющееся лоно воды и протягивало оранжевые нити лучей навстречу самолету.

Суматоха последних суток, докучливая беготня, связанная с отъездом, когда уже определились день, рейс и час отлета, заполнение бумаг в посольстве и «Сонареме»[2], геологический отчет за три года, передача незавершенных дел сменщику, прибывшему из Союза… Все эти хлопоты принудили инженера забыть о сне и покое. За день не выпало и минуты, чтобы хлебнуть глоток кофе…

Сейчас вспоминался в зеленом обрамлении садов далекий покамест город Алма-Ата. Там его ждут жена Меруерт, сын Назкен и дочери-близнецы: Айман и Шолпан. Длинноногие и шумливые непоседы… Перед встречей с отцом, а Казыбек нередко отлучался из дому и прежде, они не усидят на месте, носятся по комнате наперегонки, пока наконец раздастся знакомый звонок в дверь.

«Почтальон и сегодня самый желанный гость в квартире, — думал Казыбек. — Только от него ждут домочадцы заветной весточки».

Со скоростью звука несется самолет, но мысли путешественника опережают крылатую машину. Человеку с такой мечтательной натурой, как наш пассажир, не представляло большого труда перенестись воображением и в столицу республики, и в родной аул, спрятавшийся далеко за хребтами Джунгарии. Путь на легковушке туда занимает почти сутки. В тех местах свои горы, название им — Тарбагатай. Цепь небольших вершин, простирающаяся до южной границы… Отчий край, затуманенная далью годов и таинством поверий колыбель предков.

Казыбек глубоко вздохнул. Вспомнив поименно близких людей у родного очага, он принялся восстанавливать в памяти их лица. Отец с матерью! Вот уж перед кем в неоплатном долгу кочующий по свету непутевый их отпрыск! Отдалившиеся радости детства под родной крышей — чем их измерить, чем оплатить? «До чего же мил очаг, пахнущий дымком подсохшего курая и выветрившегося на прогорклых ветрах кизяка!.. Родной очаг, родной очаг! Как вольно дышится в нем!» — шептали губы Казыбека. Мысли об этом сами слагались в начало какой-то песни… Впрочем, это были не его слова. Они пришли на ум, едва вспомнил о доме. Поэт древности Жиренше подарил их всем путникам земли еще в те времена, когда люди не имели привычки отбиваться так далеко от дома.

Пробужденная память подсказала Казыбеку еще одно изреченье древних: «Чем быть султаном на чужбине, лучше невольником в родном краю». Ясное дело: от таких понятий, как раб, невольник, теперешние казахи отошли и плохо представляют себе их значение. Но если бы над странствующим геологом подшутил вдруг случай и предложил выбор, Казыбек в любом положении предпочел бы землю своего детства с ее немалыми трудностями, чем чужбину. Земля отцов и скромные возможности ее куда приятнее самых щедрых благ вдалеке. Даже в такой экзотической стране, как Алжир. С травинкой горной и с ручейком звонким дома можно вдоволь наговориться в тяжкую минуту. Они обласкают душу неповторимыми запахами и напевным журчанием струй. Рядом с близкими никакие беды не страшны. Голая земля кажется тебе постелью мягче пуха. Добрые взгляды вокруг, прикосновение материнской руки… Что может быть желаннее?